А жизнь идет... - Кнут Гамсун

— А чем он занимается?

— Он живёт у консула, он у него на все руки.

— Да, это так и есть. Август всегда был на все руки. Вот отлично, что я нашла его и проехалась не зря. А теперь ещё одна вещь, раз уж я начала расспрашивать: доктор Лунд и фру Лунд и всё семейство — ничего, слава богу?

— Да, ничего.

— Потому что фру Лунд из наших краёв; можно сказать, она выросла на моих глазах. И родители её живут в нашей деревне и живут ничего себе, смотря по обстоятельствам. Доктор Лунд сам был ведь нашим доктором целую вечность, он у нас и женился. А у меня у самой есть дело к Августу, я бы сказала — серьёзное дело. Вот почему я и спрашиваю о нём, а не по какой-либо другой причине.

И она все говорила и говорила. Последние её слова были:

— Ну да, а теперь бы мне получить маленькую комнатку, — я бы привела себя в порядок и выпила чашку кофе, потому что кофе, который нам давали на пароходе, немыслимо было пить. Я забыла только спросить, сколько стоит комната.

XXIII

Август в течение многих дней лежал в постели, но доктор все ещё боялся осложнений после его непомерного опьянения и требовал, чтобы он пролежал ещё несколько дней.

Само по себе это лежание было вовсе уж не так плохо: его крестовые сёстры хорошо ухаживали за ним, разговаривали с ним, не нарушали, а поддерживали его религиозное настроение. Их беседы напоминали молитвенные собрания.

Но разве было у него время лежать? Разве не обещал он консулу в определённый день и час сдать в готовом виде дорогу? Время уже прошло, а решётка перед пропастями валялась в виде отдельных прутьев и ждала, пока за неё примутся, а он лежал здесь!

— Пути судьбы — чёрт их возьми! — страсть как извилисты! — говорил царь Соломон.

Он поглядел в зеркало и увидал, что похудел, а ведь он же сделался религиозным, чтобы ему было лучше, чтобы легче стало жить. А если он не может встать с постели и иметь приличный вид, на что тогда было креститься? Неужели он должен лежать и совершенно зря стариться ещё на несколько недель? Что скажет на это Корнелия?

Конечно, хорошо быть религиозным, но невыносимо скучно. Ни кусочка хлеба нельзя взять в рот без того, чтобы не произнести молитву перед едой, ни послать за торговцем, чтобы сыграть с ним в картишки, лёжа в постели. А что тогда можно? Сестры находили, что это было суетностью с его стороны так часто бриться. Что они понимали в мужчине, который полюбил девушку? Никак нельзя было не согласиться, что перед крещением жилось легче, хотя и тогда уже им овладели высокие религиозные помыслы и он то и дело крестил себе и лоб и грудь.

Совсем без дела он не мог лежать, он прилежно вырезал узоры на спинке стула и много раз в день осматривал револьвер и чистил его.

— Дайте мне мою одежду, довольно глупостей! — командовал он.

— Этого мы не можем сделать, — отвечали крёстные сёстры.

— Тогда я закричу, — говорил он. — И я так начну ругаться, что молнии засверкают вокруг вас!

— Ты совсем с ума спятил! Лежи спокойно, мы спросим доктора по телефону.

Они изо дня в день манежили его, они обманывали его ради доброго дела, говорили, что доктора нет дома, что доктор страшно рассердился и велел привязать его к кровати.

И от них можно было ожидать, что они, этакие звери, позовут кого-нибудь на помощь и привяжут его! Он переменил тактику:

— Вы правы, — сказал он, — это — испытание, посланное мне свыше, я ещё слишком грешен, чтобы вставать.

И не только в присутствии сестёр, но и без них он старался укрепить своё благочестие и налагал на себя мучения и наказания. Часто по ночам он плакал, бил себя по лицу и щипал тело.

«Но к чему всё это? — говорил он сам себе по утрам. — Разве она не снилась мне опять?»

— Я ведь могу посидеть немного в постели, — хитрил он, — дайте мне куртку.

Но сёстры были не менее хитры, они говорили:

— Возьми одеяло!

Он скрежетал своими искусственными зубами.

— Вы хотите, чтобы я был похож на чучело? Нет, тогда уж я лучше буду лежать.

И вероятно, думал при этом, что завтра он встанет и побежит хотя бы в одной рубашке.

Но назавтра случилось с ним величайшее чуде, и хорошо, что он не сидел, завернувшись в одеяло: к нему в комнату привели незнакомого человека, Паулина Андреасен из Полена.

Он сначала уставился на неё. Она постарела, но старые, вечные приметы её были всё те же: белый воротничок вокруг шеи, знакомое жемчужное кольцо на пальце, на волосах сетка и что-то вроде шляпы из коричневого бархата.

— Неужели же это ты, Паулина?

— Ну, само собой разумеется, — отвечала она. — Как это ты меня узнал?

— Как же мне да не узнать тебя? Ты всё такая же, как и была.

Ей было приятно услыхать это, и поэтому она выразила ему своё сочувствие:

— Что такое? Ты, Август, — и вдруг болен!

— Да, к сожалению, — сказал он утомлённым голосом. — Господь низверг меня на одр болезни.

— Одр болезни! — Она тотчас узнала прежнего Августа и улыбнулась. — Что с тобой?

— Да вот в груди что-то неладное. Я выплюнул уже много крови.

— Не обращай на это внимания, — быстро сказала она. — Это только в молодости опасно, потому что тогда это обозначает чахотку. Как это ты заполучил?

— Да наслал кто-то на меня, — я не знаю...

Тут она ещё раз узнала его и сказала:

— Я слыхала, что ты вторично крестился в большом водопаде и что ты ужасно простудился.

— Да, — сказал он, — нехорошо, что я не сделал этого, прежде, на Яве или в другой жаркой стране.

— Нехорошо, пожалуй, то, что ты вообще сделал это. Разве ты прежде не был крещён в христианскую веру? — спросила она.

— Да, но на этот раз я крестился в настоящей текучей воде.

— Ну, только такая обезьяна, как ты, и может выдумать, такую вещь!

— Да тут один евангелист уж очень приставал ко мне.

— Ну и что ж из этого? Стала бы я обращать на него внимание!

— А потом он говорил, что если я не крещусь, то он и других крестить не станет.

— Ах, как ты хорош!

— Да, видишь ли, он уловил столько нас, грешных, в свои сети, что я совсем не знал, как мне быть, и я сделался таким религиозным.

Паулина улыбнулась и сказала:

— И ты стал таким религиозным, Август?

— Я же ведь постоянно крестил себе лоб и грудь, читал библию по-русски и всё такое. Но это, вероятно, того же порядка, что и языческое колдовство или масонство. А что ты об этом думаешь, Паулина?

— Я об этом ничего не знаю.

— Ну вот. А после крещения я попал на луг, на котором шла драка и я стоял и глядел. Но мне не следовало бы этого делать: во-первых, это была самая плохая драка из всех, при которых мне приходилось присутствовать, и потом я слишком долго стоял и озяб.

— Да зачем же ты туда пошёл?

— Да так, я хотел только... не потому, чтобы у меня явилось желание видеть кровь или что-нибудь в этом роде. И вообще, ты совершенно права, — зачем я пошёл туда?

Август находился в нерешительности и не знал, как ему держать себя с Паулиной. Он нащупывал почву: нет, она не была религиозной, и он предпочёл во всём соглашаться с ней.

Впрочем, она как будто бы не придавала никакого значения его словам. Она, казалось, теперь окончательно узнала его, и у неё было к нему дело, — вот и всё.

— Да, Август, я приехала из Полена, — сказала она.

— Полен! — пробормотал он, — Я никогда не забуду Полен, хотя порядком поскитался по белу свету с тех пор, как жил там.

— Потому что раз ты не захотел приехать ко мне, то пришлось мне приехать к тебе.

— Но ты же видишь, Паулина, я лежу в постели и совсем никуда не годен.

— Глупости! — сказала она. — И я только что написала из гостиницы окружному судье и сообщила ему, что приехала.

— Так, значит, окружному судье?

Она вынула из кармана пальто пачку бумаг:

— Вот здесь отчёт во всем, в каждом пустяке с тех пор, как ты уехал от нас. Помнишь ты тот день?

— Да.

— Брат Эдеварт поплыл за тобой вдогонку, а ты убежал. Но прошло немного времени, и мы узнали, что тебе вовсе незачем было скрываться: ты выиграл крупную сумму в лотерее и мог рассчитаться со всеми; но и после расчёта у тебя осталось ещё очень много денег. Ты ничего не спрашиваешь о братце Эдеварте. Он жизнью своей пожертвовал, чтобы догнать тебя.

Август: — Я это знаю.

— Он взял почтовую лодку, выплыл один-одинёшенек в море и больше не вернулся.

— Я это знаю.

— Но я заплатила за лодку, также из твоих денег.

— Каких — моих денег? У меня нет денег.

— Глупости! Так я и платила вместо тебя одному за другим в Полене и в Вестеролене. Ты больше никому ничего не должен. Вот отчёт, — сказала она и ударила рукой по бумаге.

— Я не хочу видеть никаких отчётов.

— Ещё бы! — насмешливо заметила Паулина. — Я вовсе и не собираюсь тебе показывать. Если я не ошибаюсь, то ты так же мало понимаешь в отчётах теперь, как и раньше, и поэтому свой отчёт я передам в руки областного судьи и прочих властей. Потому что ты и теперь точь-в-точь такой же, каким был двадцать лет тому назад, — не умеешь устраивать свои собственные дела и ведёшь себя, как ребёнок или птица бездомная.