Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Телеграммы без подписи Распутину посылали два человека – царица и фрейлина Вырубова.
В архиве Пуришкевича было найдено несколько листков, выдранных из дневника. На одном из листков было написано нечто путаное и замысловатое, но верное: «Основой влияния Распутина – сложное и интимное общение с царицей Александрой Федоровной, которое ограничивается сферой болезненно-религиозной.
Болезненная по природе и склонная к воздействиям гипнотического характера, она подпала под какой-то абсолютный по силе гипноз, который лишил ее совершенно сознательного личного отношения к событиям и личной воли.
Трудно судить о характере этого специфического распутинского воздействия, в котором своеобразный, хотя и в достаточной степени грубоватый, привкус мистицизма все же был; ясно одно, что этот мужик внушил Александре Федоровне сознание наличия в нем какого-то Христова начала, божества, благодаря которому все, чего он касается, получает благодать и освящение».
Но Пуришкевич ошибался в одном: царица никогда не находилась в интимной близости с Распутиным. И напрасно пыталась у него выведать несуществующее недалекая жена.
Через некоторое время Распутин вытащил телеграмму из-под подушки и прочитал ее дважды, горько шевельнул ртом, ничего не сказал и закрыл глаза.
О чем он думал? О том, что ему не удалось предотвратить войну? Конечно, находись он в столице, то обязательно постарался бы отговорить царя… ну, от всеобщей мобилизации, например, и если бы Россия не объявила массовый набор в армию, то и другие страны, та же Антанта, повели бы себя, наверное, по-другому и разгоревшийся костер вряд ли был поднят в воздух шальным ветром. И царица в этом обязательно бы помогла ему.
Лицо у Распутина было бледным, худым, скулы выпирали, как у монгола, глаза заплыли, не хотелось ни думать, ни смотреть на мир, ни дышать, ни вообще жить – ничего более не хотелось!
Что может быть унизительнее, глупее и страшнее войны? Людям и так отведен век короткий, короче куриного шажка, а они еще находят время для свар, обид и смерти, они убивают друг друга. Убивают, вместо того чтобы жить.
Надо было как можно скорее выкарабкиваться из постели, надо было вставать, заговаривать самого себя, бороться с немощью, с болью, и скорее – в Петербург… тьфу, в Петроград.
А может, сейчас самая пора задвинуть Николая Александровича в угол, под стол, а Александру Федоровну сделать регентшей, властительницей, императрицей? Чем она хуже Екатерины Второй? Повладычит лет восемь, а там Алешка поднимется на ноги, коронуется! А?! Слишком слаб, квел, немощен духом Николай. Гаркнуть как следует не умеет! Наделен правом стучать кулаком по столу, а не стучит. Распутин вздохнул.
Следом в Тюмень стряпчему Новых пришла из Царского Села еще телеграмма: «Николай просит благословить брата войну настроение здесь бодрое». Телеграмма была также без подписи. Копии, снятые с телеграмм и подшитые в полицейскую папку, были сняты карандашом, грифель заточен остро, тщательно, нажим тонкий – карандаш был похож на гвоздь; последующие телеграммы были клееные, лента снималась с телеграфной катушки и приклеивалась к бумаге – телеграфист, видимо, был ловкий, хорошо работал языком, ленту слюнявил профессионально: уголки ее нигде не задирались:
«Благодарю Страшно обрадована письмами Англия надеется Обозлились враги Они бодрые Матушка вернулась».
Эта телеграмма, от 25 июля, была послана Вырубовой. Значит, она получила письмо от Распутина. Скорее всего, писем было два, их писала Ангелина Лапшинская под диктовку «старца»:
«Стряпчий Григорий Новых воскресал, он начал лучше дышать, в груди исчезли хрипы, в глотке, в голове пояснело, рана, которая, будто гнилая, расползалась и дурно припахивала, стала заживать».
«Австрия объявила нам войну. Уезжают будущей неделе не надолго бодрые».
Я намеренно сохраняю стиль и орфографию телеграмм.
Распутин задумчиво пожевал губами, соображая, потом рассмеялся:
– А ведь пишут так, как я пишу, а? Ничем не отличаются. Цыцка в цыцку! Вот что значит плохо учили. – Он провел себя пальцем по груди. – Вот что значит были плохие учителя! – В следующую минуту он побледнел, щеки воронками всосались под скулы, лицо сделалось костлявым. – Значит, война?
– Война, Григорий Ефимович, – подтвердила Лапшинская. Распутин исподлобья, остро глянул на нее и будто ножом рассек – Лапшинская даже взялась руками за голову, сжала пальцами виски.
– Что-то ты, Ангелин, к этому относишься очень спокойно.
– Совсем нет, у меня сердце наружу выскакивает. – Лапшинская поморщилась, словно услышала свист пули, кожа на висках сделалась пупырчатой, как при сильном ознобе, глаза поблекли. – Я все вспоминаю японскую…
– Не надо, Ангелин, – сказал Распутин, – воспоминания старят человека. Сразу морщины на лице, морщины в душе, морщины на сердце. Я как начинаю вспоминать, так сразу морщинистым становлюсь, как копченая ворона. – Распутин неожиданно всхлипнул.
– Больно, Григорий Ефимович?
– Больно, – признался Распутин, – хотя боли той, что была раньше, нет. Прошла. Бог дал – Бог взял! Да я не об этом думаю, а вот телеграмма…
– Что телеграмма, Григорий Ефимович?
– Телеграмма нехорошая будет. Про Алешу, про наследника. – Распутин сделал рукой вялое неопределенное движение, словно из его тела медленно уходила жизнь, уголки рта сделались мокрыми.
Два года назад – это было в 1912-м – Распутин чувствовал себя плохо, был бледен и рассеян, часто нервничал, пил много мадеры и марсалы, чересчур много, у него от пьяного возбуждения дрожали руки и делался неверным шаг – Распутина добивал Петербург, и он собрался уезжать в Покровское, уже объявил: «Еду надолго. Может быть, навсегда».
Перед отъездом он отправился в Царское Село прощаться. Государыня была ласкова с Распутиным. Государь, очень внимательный, с теплой улыбкой, тоже был ласков.
Говорили недолго. Распутин с грустью попрощался с наследником, погладил его по голове:
– Ты, Алексей, держись… Ты держись. Если сон не идет иль голова будет болеть, ты вспомяни меня, и тогда все образуется. Ладно? – И когда Алексей согласно кивнул, Распутин перекрестил его, подтолкнул к отцу: – Иди! Ты иди, милый, а я за тебя буду молиться. – Умолк, но тут же спохватился и добавил: – Я тебя очень люблю, Алексей!
Уходя, со скорбью оглядев кабинет, в котором был накрыт прощальный чай, Распутин сказал Александре Федоровне:
– Я знаю, я все знаю. Знаю, что плохие люди подкапываются под меня, нашептывают разные гадости. – Покосился на государя, с чашкой чая сидевшего в кресле. – Не слушайте их! Люди – гадкие, очень гадкие, они много гаже животных, от животного того не схлопочешь, что можно схлопотать от человека.
Николай молча наклонил голову, соглашаясь с Распутиным.
– Верно, отец Григорий! – У Александры Федоровны возникло желание опуститься перед Распутиным на колени и попросить благословения.
– Не слушайте их! – Распутин повысил голос. – Если вы меня покинете, в течение шести месяцев потеряете вашего сына и вашу корону.
– Как мы можем тебя покинуть? – Глаза у Александры Федоровны сделались блестящими. – Как? Разве не ты единственный наш покровитель, наш лучший друг?
Царь молчал.
Вскоре после отъезда Распутина Алеша решил прокатиться на
