Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Второе письмо ей показалось убедительнее и серьезнее первого – Пелагея, склонившись над листом бумаги и внимая скрипу пера, чувствовала себя уже настоящей писательницей. Кто знает, может, в ней пропадала Жорж Санд – женщина с мужским именем, или, на худой конец, Чехов в юбке? Пелагея писала о том, что сестра ее совершенно здорова, печальна, разумна, в психиатрической больнице находится по недоразумению, среди чужих, совершенно неухоженная, забытая и сирая, и сам Бог велел отдать ей сестру на попечение.
Второе прошение было переслано и заслушано на распорядительном заседании Тобольского окружного суда. Суд постановил – цитирую: «…затребовать подробные сведения о состоянии здоровья Феонии Гусевой от администрации Томской психиатрической лечебницы».
Ответ не заставил себя долго ждать, в полицейском деле он есть.
«В начале своего пребывания в лечебнице Феония Гусева проявляла симптомы психического возбуждения и повышенного религиозного настроения. В настоящее время у Феонии Гусевой нельзя обнаружить ни бредовых идей, ни галлюцинаций, и вообще она не обнаруживает симптомов какой-либо определенной формы душевной болезни, но в ее поведении можно отметить ясные черты истерической дегенерации и симптомы истерического характера, проявляющегося в сварливости, в постоянных ссорах с окружающими, в необоснованных жалобах, в наклонности к сутяжничеству. Однако нужно заметить, что все эти симптомы в условиях специального больничного режима несколько сглаживаются и проявляются не особенно резко».
Ответ подписал главный врач томской психушки.
Министр юстиции, не испытывавший приязни ни к своему коллеге из ведомства внутренних дел, ни к Распутину, ни к Феонии, в конце концов сам взял в руки синий, хорошо отточенный карандаш и меленьким, птичьим, почерком – каждая буковка очень похожа на воробьиный клевок – наложил резолюцию: «Обратить внимание прокурора Палаты на необходимость особо тщательного переосвидетельствования Гусевой. Казалось бы, что освобождение не должно последовать до полного излечения от сумасшествия и не ранее, чем опасность больной для окружающих будет совершенно устранена».
Да потом, А.А. Хвостову заключение томской психушки показалось очень уж легковесным, несерьезным – так солидные государственные служащие не отвечают. Главврач в психушке что – безусый мальчишка, что ли? Скакунок-юнкер с пухлыми губами и персиковым пушком на щеках?
Томский судья умел держать нос по ветру, он четко высчитал, чего надо министру, – собственно, это было нетрудно. Прокурор в Томске тоже сидел ушлый – суд еще не закончил своего заседания, как он отправил в Петроград телеграмму:
«Томский суд признал: болезнь Гусевой продолжается. Определение Томского суда сообщу своевременно. Прокурор Палаты Висковатов».
Но ни резолюция всемогущего министра, ни определение Томского суда, ни силы земные вместе с небесными, ополчившиеся против Гусевой, не остановили Пелагею Завороткину. Она задернула занавески в собственном доме по адресу: город Царицын, Балтийская улица, 3, – чтобы никто не подсмотрел с улицы, и засела за новое прошение.
«Обстоятельства дела следующие, – начала она бодро, тоном знатока разных бюрократических рогаток и подводных камней, привычно поковыряла пальцем в носу, нос у Пелагеи был длинный, из тех, что кулак чувствует за две недели, ловил все запахи и ощущал не только то, что жарилось на царицынских кухнях, но и на кухнях Москвы и Петрограда: Пелагея верила в успех дела, которое начала, – родная сестра моя Феона Кузьмина Гусева года три тому была привлечена к ответственности по делу Григория Распутина. По означенному делу гласного суда ей не было. Распутин просил суд, не оглашая, прекратить, но почему-то она признана была ненормального ума и заключена в психиатрическую больницу в городе Томске, в которой и в настоящее время находится».
Писала Пелагея бойко, скоро, со скрипом, она уже усвоила стиль прошений, поняла, что лучше писать длинными предложениями – они производят на чиновников большее впечатление, чем короткие, как крысиные хвостики, чернильные строчки; к рубленым фразам «канцыляристы» относятся пренебрежительно, с фырканьем и письма такие без счета сваливают в мусорную корзину; писать все надо в одну строчку, без абзацев, это значит, что автор – солидный ученый человек, такой, как, например, сосед-аптекарь, страшно головастый мужик, понимающий латынь и немецкую речь. Пелагея робела, когда видела его, и никак не могла справиться с дрожью в икрах, – в общем, в бюрократии этой имелось много всяких секретов, и Пелагея их уважала: надо было, чтоб и бумага хрустела, будто пропитанная сахаром, и чтоб чернила были густые, черные, но ни в коем случае не фиолетовые – фиолетовыми чернилами заполняют только похоронные и почтовые ведомости, и чтобы казенная марка на бумаге на пять копеек превышала допустимую стоимость. Для этого надо было взять не одну рублевую марку, а несколько: марку за полтинник, две за двугривенный и одну пятиалтынную, это тоже производит впечатление на прилизанные чиновничьи головы. В общем, секретов было полным-полно, и все их Пелагея уже познала. Собственным горбом, вот ведь как.
«Сестра моя совершенно здорова и не имеет ни малейшего признака психического расстройства. Такое страдание человека здравого ума между помешанными невыносимо, а как родная сестра позднее неоднократно обращалась с просьбой по начальству об освобождении сестры под мое покровительство… – Хоть и бойко писала Пелагея, а ошибок делала тьму, они ложились на бумагу, как мухи на варенье, – «ниоднократно», «излогать», «прозьба», «имеет», почти все слова, начинающиеся на «и», Пелагея украшала полукруглой козюлькой, превращала в «и», очень она полюбила букву «и»: «имеет», «имя». – …или же переводе в Саратовскую психбольницу, так как она жалуется в письмах на климатические условия, содержание в Томске вредно отзывается на ее здоровье, но ходатайства свои до сего времени успеха не имели не только в достижении цели, но и на подаваемые просьбы ответа не получаю».
Еще что понравилось Пелагее, так это запятые, чем больше будет запятых, тем лучше, считала она, и ставила их где придется, от письма с запятыми веяло многозначительностью, мудростью, загадочностью, запятые рождали в Пелагее уверенность.
«В силу необходимости вынуждена утруждать Ваше Превосходительство во имя человеколюбия, соблаговолите сделать со стороны Вашей зависящее распоряжение кому следует об освидетельствовании умственных способностей моей сестры и об освобождении под мое покровительство. Смею уверить Вас, что сестра моя совершенно здорова, судя по ее письмам, которые она мне пишет, человек ненормального ума излагать так не может, надеюсь на Ваше великодушие, просьба моя оставлена Вами не будет. 1917 января 11 дня, Пелагея Завороткина».
Власть уже сменилась, министр юстиции Хвостов, как и его племянник, министр внутренних дел, также ушел в отставку, со сцены его метлой соскребли, с хрустом, как лопатой, в России поговаривали, что «Хвоста отдадут под суд», – возможно, даже и подарок в виде горячей свинцовой плошки преподнесут, и Пелагея очень надеялась на перемену действующих лиц в театре, именуемом правительством, старые декорации трещали
