Судьбы и фурии - Лорен Грофф

Ее машина врезалась в водопроводную трубу, прочесала набережную, пробила забор и, совершив кувырок, приземлилась на землю, распугав стадо спящих коров породы джерси.

Изо рта у Матильды хлынула кровь. Кажется, она насквозь прокусила язык. Неважно. Не считая того что в последнее время ни с кем не общалась – она была совершенно в порядке.

Она выбралась из машины, глотая потоки металлического жара. Коровы отошли подальше, наблюдая за ней из укрытия шумящих на ветру лип. Одна из них лежала на земле позади машины. Когда Матильда обошла ее, то увидела лужу крови на том месте, где должна быть ее голова.

Долгое время она смотрела, как кровь течет в траву. Уже ничего нельзя было сделать.

Уже ничего нельзя было сделать, и Матильде сорок шесть.

Она была еще слишком молода, чтобы навсегда отречься от любви. Она все еще в цвету. Выглядит хорошо и желанно. А теперь она еще и свободна. Навсегда.

Наша история касается всех женщин, а не только Матильды. А история женщины – это всегда история любви, того, как люди тонут друг в друге. Легкое отклонение, расстройство: вы всю жизнь стремитесь к Творцу, но все равно не можете его достичь, и в итоге остаетесь один на один с этими попытками. А потом выбираете крысиный яд или грохочущие колеса русского поезда.

Даже самая нежная и спокойная история любви – всего лишь улучшенная версия вышесказанного. И для бедняков, и для богачей краеугольным камнем любви было и остается смутное обещание любви до самой старости, которая придет ко всем хорошим девочкам на Земле. Устрашающе-старые тела любовников в одной ванной, морщинистые руки мужа, натирающего мылом увядшие бутоны жены, его эрекция, выплывающая из мыльной пены, точно розовый перископ, говорящий: «Я тебя вижу!» Прихрамывающие прогулки под платанами, истории, обмен мимолетными взглядами.

– Муравейник, – говорит он.

– Мартини! – отвечает она, и разгорается огонек старой шутки, смысл которой известен только им двоим. Их смех отбрасывает прекрасное эхо. После они неспешно отправятся на ранний ужин и задремлют, рука об руку, при просмотре какого-нибудь фильма.

Их тела похожи на узловатые палочки, обернутые пергаментом. Если один из них окажется на смертном ложе, второй умрет на следующий день, потому что его сердце не выдержит и покинет мир следом за любимым. Какая связь, какая любовь, какой финал!

Простим ее за то, что она думала, что все будет именно так. Ей внушили все это силы, куда более могущественные, чем она сама:

…побеждает все!

Все, что вам нужно, – это…

… – это многогранная вещь!

Сдавайтесь…

Как только девочки вырастают и начинают заворачиваться в тюль, воображая фату, им запихивают все это дерьмо в глотку, как кукурузу в гуся, и заставляют глотать. Как учат старые истории, женщине всегда нужен другой человек рядом, способный заполнить недостающее пространство и разжечь ее так, чтобы она засияла в полную силу.

[А вот и опровержение: после сумрачных и пыльных лет, когда ей будет восемьдесят и она будет в одиночестве сидеть за чашкой чая, в Лондоне, в комнате для завтрака, и изучать свою руку, словно старинную карту, в ее окно влетит голубой волнистый попугайчик, неожиданный гость в этом субтропическом месте.]

И в этот момент она вдруг совершенно ясно и четко увидит в этой маленькой, нежно-голубой фигурке утерянное ядро собственной жизни – любовь.

В ее жизни была любовь – огромная и устрашающая, в ней был огонь, была магия. Был Лотто, ее дорогой супруг, Господи! Да, да, он был ядром ее жизни, и куда более весомым, чем обычная любовь.

Но пока она, отделавшись одним лишь прикушенным языком, стояла перед облитой тусклым лунным светом и горячей коровьей кровью грудой металла и стекла, в ее голове ширилась во все стороны одна-единственная мысль: «Что теперь?»

ОДНАЖДЫ маленькая девочка по имени Аурелия, которой Матильда была когда-то, обнаружила у себя в руке голубой портфель. Ее волосы были тщательно расчесаны и заколоты. Ей было пять или шесть.

– Ты уезжаешь к своей бабушке в Париж, – сообщила ей высокая Бреттон.

Когда речь заходила о той бабушке, что жила в Париже, всегда возникало чувство неловкости и отторжения. Мама никогда не говорила о ней, они даже по телефону практически не разговаривали. Аурелия же никогда ее не видела и никогда не получала от нее никаких милых посылочек на день ангела.

Они стояли в коридоре в поезде. Бабушка хмурилась так сильно, что у нее появился второй подбородок.

– Мать твоей мамы – единственный родственник, который согласился тебя принять.

– Мне все равно, – сказала Аурелия.

– Конечно же нет, – сказала бабушка и передала ей пакет с сэндвичами, сваренными вкрутую яйцами, бутылкой теплого молока, двумя chaussons aux pommes[33], а затем приколола записку к ее пальто. – И не смей вставать со своего места! – приказала она напоследок и колко поцеловала девочку в щеку, потом промокнула покрасневшие влажные глаза накрахмаленным платком и ушла.

Поезд дал гудок. Мир, каким его знала маленькая Аурелия, двинулся прочь у нее из-под ног. Затем – деревня, черно-белые коровы, куры, огромная готическая церковь, булочная. Когда поезд наконец набрал скорость, она увидела в окне то, что искала. Вот и она, вспышка света. Белый хэтчбек, припаркованный под тисом. Рядом с ним ее мать: бледная, в темно-синем платье, ее волосы [да, все-таки светлые] спрятаны под шарф. Скрестив руки на груди, она смотрела, как отходит поезд.

Ее рот напоминал красную линию на белом. Ее волосы и платье трепетали на ветру, который поднял поезд. По выражению ее лица трудно было понять, о чем она думает и что с ней происходит.

А затем она исчезла.

Мужчина, сидящий напротив, внимательно смотрел на Аурелию. У него была бледная, блестящая кожа и большие мешки под глазами. Аурелия сжала свой чемоданчик и загородилась от незнакомца, но всякий раз, когда она выглядывала, он все так же смотрел прямо на нее. Ее вдруг охватило понимание того, что случилось нечто ужасное – и это нечто имело вполне определенный характер. Она постаралась сдерживаться, сжала ноги, но все было бесполезно, и она прижала к себе обе ладошки, стараясь удержать мочу внутри.

Тогда мужчина наклонился к ней:

– Малышка, – сказал он, – позволь отвести тебя в туалет.

– Нет, – отозвалась она.

Тогда он наклонился еще ближе и коснулся ее. Аурелия завопила, и огромная толстая женщина с собачкой на коленях, спавшая в углу, открыла глаза и прорычала:

– Тихо вы!

– Пойдем в туалет, – повторил он. Во рту у него было много зубов, и все они были мелкие.

– Нет, – отрезала Аурелия и тут все-таки не выдержала.

Моча, обжегшая ее ноги, была горячей и приятной. Тогда мужчина сказал: «Фу!» – и покинул купе.

Моча постепенно остыла.

Несколько часов поезд несся на восток. Толстая женщина в углу, которая по-прежнему спала, казалась желатиновой. Ее собачка жадно принюхивалась к воздуху, словно пыталась распробовать его на вкус.

Когда они приехали на место, Аурелия наконец увидела свою бабушку. Эта женщина была так же красива, как и мама. У нее были такие же яблочные щеки и тонкие брови, разве что глаза утопали в морщинах. Она потрясала. Ее вещи были элегантны и потрепаны одновременно, от нее пахло духами, а изящные пальцы в перчатках напоминали карандаши в замшевом футляре. Бабушка потянулась к ней, взяла ее пакет и заглянула внутрь.

– Ах! Прекрасная провинциальная еда, – сказала она. У нее во рту не хватало нижнего резца, отчего улыбка получилась мимолетной. – Сегодня вечером нас ждет хороший ужин.

Встав, Аурелия почувствовала на своих коленях что-то мокрое. Отрицание и нежелание видеть это промелькнули у бабушки на лице, точно всколыхнувшаяся занавеска.

– Пойдем, – легко сказала она, и Аурелия, подхватив свой чемоданчик, пошла.

Моча высохла на ходу и вызывала раздражение на бедрах. По пути домой они купили сосиски у молчаливого мясника, который выглядел так, словно закипает прямо на ходу. Бабушка забрала у девочки чемоданчик и передала ей бумажный пакет. К тому моменту как они добрались до тяжелой голубой двери дома, руки девочки были покрыты липким жиром.

Квартирка бабушки оказалась небольшой, если не сказать тесной. Выскобленные деревянные полы были гладкими, точно кожа. На стенах, очевидно, когда-то висели картины, но теперь их не было. Оставались лишь темные тени на бледных обоях с рисунком из подсолнухов. Внутри было ненамного теплее, чем снаружи, но, по крайней мере, не так ветрено. Бабушка заметила, что девочка дрожит, и сказала:

– Отопление стоит денег.

Она предложила ей попрыгать на месте пятьдесят раз, чтобы немного согреться.

– Прыжки бесплатны! – добавила она, и снизу тут же раздался стук – такой звук издает метла, когда ее черенком стучат по потолку.

Они поужинали, а затем Аурелии показали ее комнату: шкаф-кладовая со сложенным на полу одеялом вместо кровати и низко нависающим балдахином из старой одежды. Там тоже пахло бабушкой.