Возвращение - Наталья Нестерова

У нее часто прорывались учительские интонации. Она умела держать в кулаке отчаянных лоботрясов. И в то же время была нежной и ранимой женщиной.

— Не прав, извини! — повинился Василий. — Но…

— Но, — перебила Марьяна, — в жизни бывают непреодолимые обстоятельства. Смерть — это непреодолимое тяжелое обстоятельство, а рождение детей — радостное. Ты вызовешь в Москву Галю Ковалеву, женишься на ней, будешь воспитывать детей. Ты наверняка подумал с гордостью: у Мити один сын, а у тебя сразу два. Я тебя знаю. Тут нечего обсуждать, Вася!

— Есть что обсуждать! И ты меня знаешь — правда, ты меня чувствуешь, как… неважно, про протезы не будем. Ты моя единственная жена, сейчас и навсегда, другой мне не надо и не будет! Если ты сейчас скажешь, что бросишь меня, я порву письмо, и гори все синим пламенем! О Гале и этих… детях государство как-то позаботится, оно у нас большое и доброе. Мы с Егоркой тоже как-то перебьемся. И ты как-то. И всем будет плохо! Очень плохо и очень долго! Второй вариант. Ты не бросишь меня. Я распишусь с Галей. Я их пристрою, я уже знаю куда.

— Василий, это невозможно!

— Все для меня возможно, если ты меня не бросишь.

— Какой-то нелепый разговор.

— Нелепый? Смотри! — Василий разорвал письмо, сложил половинки, чтобы рвать дальше.

Он прекрасно знал адрес Фроловых в Казахстане, но Марьяну его действия привели в смятение:

— Немедленно остановись!

— Ты не бросишь меня, нас с Егоркой?

— Я не могу!

Василий порвал письмо на четыре части, потом на восемь…

— Хорошо! — сдалась Марьяна.

— Что «хорошо»?

— Не знаю! Прекрати уничтожать письмо!

— Повторяй за мной. Василий, я тебя не брошу. Я буду верной женой, пусть не расписанной, невенчанной, даже пусть не верной… Что-то я запутался. Желательно все-таки верной. Марьяночка?

— Буду.

— Скажи: даю слово, клянусь!

— Даю слово.

За ужином Егорка видел смурые лица брата и Марьяны, но был настолько переполнен впечатлениями от фильма «Партизаны в степях Украины», что говорил без умолку. Хотя киношные партизаны не походили на настоящих, а фашисты на фашистов, и хрупкие актрисы, как пушинку, держали автомат у плеча и легко, не качаясь, поливали из стороны в сторону, Егорка бы в восторге от фильма. Без его трескотни за столом царила бы гнетущая тишина: Василий и Марьяна по складу характера относились к тем людям, что переживают молча.

Она попыталась остановить его ежевечерний уход в ее комнату:

— Вася, переночуй у себя, пожалуйста!

— Нет! Ты дала слово!

Они называли свою близость «наше дело». В ту ночь «дело» было по-особенному нежным, и страстно-надрывным, и паническим, и восхитительным. Василий уснул и не слышал, как Марьяна плакала.

Галю с детьми он встречал в конце ноября, когда Москву засыпало снегом. На вокзал взял с собой Егорку — тащить поклажу, сам-то на протезе по тропинкам в сугробах передвигался неуверенно.

Она вышла на перрон. Шинель без петлиц, голова повязана клетчатым платком. Не узнал бы, если б не носик — поросячий пятачок. В руках два кулька из ватных одеял, перевязанных веревкой.

— Васенька! Здравствуй!

— Привет! Еще багаж есть? Это мой брат Егор, он возьмет.

— Чемодан и узел.

— Дотащишь? — повернулся к брату Василий. — Или мне узел за спину?

— Дотащу. Здасьте! А там, в одеялах, дети? Во примочка! Они мои племянники? Они меня дядей звать будут? Умереть и не встать — дядя Егор!

— Хватит болтать, — скомандовал Василий, — пошли!

К трамвайной остановке он шагал первым, за ним Галя с детьми и Егор с чемоданом и узлом. Чтобы как-то скрасить неловкость вызывающе грубого молчания брата, пока ехали в трамвае, Егорка расспрашивал Галю. Почему дети молчат, они не померли? Покушали и спят? А чего покушали? В каком смысле грудью питаются? А, понял!

Василий смотрел в окно, Галя, полуобморочная от волнения, кое-как поддерживала беседу с Егоркой. Беседе внимал весь вагон.

Василий привез Галю с детьми к Пелагее Ивановне. Егорка уже здесь бывал. Впервые увиденная настоящая отдельная московская квартира с люстрой под потолком, с бархатными шторами в проемах дверей, с буфетами-трельяжами и стульями с гнутыми спинками произвела на него впечатление царского замка.

— Вот и мы, — сказал Василий Пелагее Ивановне. — Вы хотели меня с семьей? Извините, получите!

— С утра жду, проходите! Веничком снег с обуви струсите!

У них получилось говорить в рифму. Только стихов сейчас не хватало.

Пелагея Ивановна суетилась, провожая Галю с детьми в спальню. Василий сел на диван в гостиной — сколько прекрасных часов он провел здесь, слушая Гаврилу Гавриловича. Хотелось вернуться в прошлое и одновременно — уйти, сбежать, удрать — к Марьяне. Она сейчас в школе. Из-за Егорки, с которым занимается до обеда, работает только во вторую смену. Ей пришлось потерять в зарплате и выдержать бой с директором, вплоть до увольнения в середине учебного года. Марьяна директора победила. Она умница, она справится.

— Вася! Вася! — звала Пелагея Ивановна. — Иди ж посмотри на сынов! Ах, славные! Как же их различить-то?

— У Константина глазки круглее и ближе к носику, — отвечала Галя, — у Владимира глазки подальше и губки выпуклее.

Он смотрел на сыновей: два членистоногих с непропорционально по отношению к масштабу тела, большими головами, покрытыми темным пушком. Руки и ноги — как живые веточки, в промежности — явное свидетельство половой принадлежности. Не маленькое свидетельство, опять-таки, если брать, например, размер ладони.

Смотрел и ничего не чувствовал, никакого родительского зова. Пелагея Ивановна рассказывала, что Гаврила Гаврилович умирал от счастья над народившимися сыновьями. Наверное, мужчине, у которого есть дело жизни, цель, мастерство и умение, следует заводить потомство в преклонном возрасте. Галя стояла навытяжку, будто сдавала молчаливому судье заданный урок.

Девочка из крохотного смоленского городка, райцентра, практически села. Она умудрилась семь классов окончить и курсы санитарок. Призвали на войну, за мастерство, ловкость рук в госпитале повысили до медсестер. У нее кавалеров было! Только отмахивайся. Запала на этого — почти Героя Советского Союза, выдержанного, строгого, хоть и безногого инвалида. Отдала ему свою девичью честь. Сколько раз спрашивала? Сотню раз спрашивала: «Ты любишь меня?» Отвечал положительно. Выписался, адреса не оставил, обещал писать, но не писал. Беременность обнаружилась. Это ведь надо было пережить: стыд, страх, демобилизацию и долгий путь в Казахстан — по адресу в истории болезни Васи. Приехала к Фроловым, живот авиационной бомбой вперед торчит. А куда ей ехать? Ее родина под немцами. А на родине кто? Мать больная, жива ли, две сестры и брат. Фроловы не выгнали, за то спасибо. Но все время на дистанции: сами кушают — две тарелки, ножи-вилки по сторонам, она, Галя, отдельно питается. Не по-человечески, оскорбительно. Хотя, конечно, тысячу спасибо им! Помогли детское приданое собрать: распашонки-пеленки, одеяльца. Из роддома привезли, кормили, себе отказывали, с продуктами было плохо.

Она мечтала, что, сойдясь с Васей, все ему расскажет, выплачется, он ее приголубит, похвалит за мужество. Вот он, Вася, смотрит на сыновей как на червяков.

— Васе-е-енька! — протянула, как позвала на помощь. — Ненаглядный мой!

Повернулся к ней, перестал на детей таращиться:

— Галина, нам нужно поговорить!

Ее никто не звал полным именем. Галка, Галчонок, Галинка… Только не официальное — Галина!

— Сегодня подельник, — чеканил Василий, — в среду я приеду, мы отправимся в ЗАГС, оформим наш брак и зарегистрируем детей. Ты будешь жить здесь, Пелагея Ивановна оформит нашу прописку, свою комнату мне придется сдать. Далее. Пелагея Ивановна — подарок небес. Если ты вздумаешь устраивать бабские склоки, обижать эту женщину, то вылетишь отсюда на попечение и милость государства. Я буду помогать материально… насколько смогу.

Галя чутко уловила его эмоциональное заикание и встряла с вопросом, самым главным:

— Вася! Ты любишь меня?

— Нет! — ответил он быстро и честно. — Когда мы с тобой… прошло меньше… полтора года?…как будто столетия. Есть женщина, на которой я мечтал жениться, теперь не могу. Эта женщина мой идеал.

— А я не идеал? — икала, сдерживая слезы Галя.

— Нет! Ты мать моих сыновей.

— Если бы ты знал, что мне пришлось…

— Всем пришлось, каждому свое! — отрезал Василий. — Война, играть в поддавки не получится. Пелагея Ивановна стол накрывает, я не останусь, Егорка сам доберется, он по Москве шныряет точно крыса с подпаленным хвостом. Запомнила? Приду в среду.

— Васенька…

— До свидания!

Развернулся и ушел, хромая.