РОССИЯ: СТРАТЕГИЯ СИЛЫ - Сергей Трухтин

Руководила этим остыванием интеллигенция. Я имею в виду следующее. К концу XIX и началу XX века в России сформировался слой пассионарной элиты, которая своим предельным идеалом считала образованность. Этот идеал вызревал непросто, в течение практически всего XIX века, но интенсивно стал заявлять о своих правах после отмены крепостного права в 1861 г., когда многие крестьяне получили возможность, проявив трудолюбие и настойчивость, получить образование и через него реализовать себя, что называется – «выйти в люди». Образование стало тем механизмом, через который неимущий, но активный человек мог хорошо обустроить свою жизнь и сделать что-то значимое. Конечно, этот механизм стал актуальным и эффективным вследствие развития капитализма, но и капитализм стал активно развиваться лишь после крестьянской реформы, так что становление культа образования и развития товарно-денежных отношений было взаимообусловленными процессами. Постепенно сформировался слой людей, с предельным уважением относящихся к учености, к позитивным наукам и соответствующему образованию. Они стали называть себя интеллигентами, буквально – умниками. А поскольку позитивные науки в то время в основном развивались на Западе, который находился в периоде своего культурного расцвета (не в смысле гениальности творений, а в смысле количества хороших произведений и уровня имеющейся общественной морали), то интеллигенты-умники совершенно естественно оказались прозападно ориентированными. И в таком качестве они дожили и до наших дней, что удачно подмечено у Кара-Мурзы [60]. Действительно, по факту той структуры образования, которую они получили или к которой они стремились, в круг их ценностей входили преимущественно те, которые утверждались на Западе: эгоизм, переходящий в европоцентризм, прагматизм, забвение Бога и утверждение на его месте чего-то более понятного, близкого, ясного. Интеллигенты, будучи в целом активными, постепенно внедрялись во власть, заменяя собой пассионарно одряхлевшую прежнюю дворянскую элиту. В начале это были учителя, врачи, инженеры, ученые, чиновники невысоких рангов. Но по мере завладевания инициативой именно они стали формировать вкусы и общественное мнение, и, наконец, вооружившись марксистской идеологией, захватили квинтэссенцию того, к чему стремились – власть. По сути, именно этот процесс описан у Бердяева в его книге [61]. Почти все руководство эсеров, меньшевиков и большевиков – интеллигенты. Они отличались отношением к частной собственности, точнее – отношением к своему величию. Эсеры и меньшевики допускали собственность и даже были ее сторонниками. Следовательно, они предполагали, что часть власти будет размыта в бизнесе. Большевики, напротив, напрочь отрицали частную собственность, т.е. предполагали, что всеми общественными процессами будут управлять лишь они сами, возвеличивая тем самым себя до божественного уровня. Устремленность к бесконечной власти в лице большевиков-коммунистов победила. Интеллигенты, замаскировавшись под радетелей нищих и голодных, получили над ними абсолютную власть, после чего стали развертывать систему идеологического вранья: хозяева объявили себя слугами своих рабов. Получился крепостной строй с иллюзией его отсутствия: рабы, находясь в убежденности того, что они как-бы хозяева, долгое время не замечали своего истинного положения. Тот же, кто обман замечал, или входил в номенклатуру управленцев (если он принимал такое положение вещей) или подлежал уничтожению (если не принимал). Такая химера просуществовала в общей сложности 74 года – с 1917 по 1991 гг.

Здесь могут возразить: к власти пришли не истинные интеллигенты – умные, добрые, отзывчивые (как они сейчас воспринимаются на бытовом уровне), а какая-то их противоположность – злые вурдалаки, истребляющие свой народ (типа Ленина или Сталина), причем не обязательно образованные (как Сталин). Так-то оно так, но вот от настроений дореволюционной интеллигенции они не отказались, и, более того, именно их ценности превозносились как предельные. В чем же заключалась сущность этих ценностей? Сущность их заключалась, в первую очередь, в абсолютизации знаний, и как следствие – в дозволении экспериментировать над людьми. Иными словами, люди представлялись как некая подопытная масса, над которой следует (именно следует) осуществлять насильственные преобразования, дабы осчастливить их. Так и говорилось: прогресс в обществе надо ускорить. Поэтому уже первые интеллигенты-экспериментаторы рассматривали людей как материал, в работе с которым они реализовывали свои амбиции. От этой исходной дозволенности не отказался ни Сталин, ни последующие коммунистические правители. Просто со временем толстовская «сила вещей» привела к тому, что дозволенность переросла во вседозволенность. Кроме того, большевики по своей идеологии ставили себя на место божественного Абсолюта. Следовательно, сам Абсолют, который знаем, но не понимаем, заменялся на то, что знаемо постольку, поскольку понимаемо. Непонимаемое, т.е. то, что не могло быть понятым в принципе, объявлялось несуществующим и внебытийным. Все это – типичный позитивизм и элементарное философское невежество. Но если невежество, в общем-то, мало кого волнует, то практические последствия такой установки были ощущаемы каждым: шанс выжить в годы сталинских репрессий был только у того, кто отказывался от любого далекого, недосягаемого идеала и вверялся коммунистам как в аподиктическую безусловность, которая будто бы логически безупречна и потому до конца ясна. Коммунистическое светлое будущее было логически обосновано, как-бы понимаемо. Конечно, логическая безупречность была лишь видимостью безупречности, а на деле она была настоящим обманом. Однако почти все население жило в ситуации «глюка». Лишь немногие понимали происходящее: или наверху, или в концентрационных лагерях-тюрьмах (да и то не все). Любое сомнение о коммунизме, следовательно, любая живая мысль о строе, которая невозможна без сомнения, объявлялась крамолой и всячески изживалась.

После окончательной победы большевиков, интеллигенция как устремленность к мысли превратилась в свою противоположность, в боязнь смелых идей, сохранив при этом свою существенную черту – позволение себе экспериментировать над людьми. Эксперимент продолжался до 1991 г., после чего советская империя «благополучно» развалилась. Власть от большевиков-узурпаторов перешла к тем бывшим коммунистическим и комсомольским боссам, которые сумели отказаться от прежней системы вранья, но которые не отказались от намерений экспериментировать дальше, причем по западным образцам. Они опять меньше всего думали о людях, но зато беспокоились о том, как наилучшим образом соответствовать существующим шаблонам и схемам. Эти прозападные шаблоны абсолютизировались в меньшей степени, чем коммунистические (все-таки сказалось падение пассионарности общества в XX в.), но сомневаться в их истинности не рекомендовалось, особенно работникам идеологического фронта – журналистам и т.п. Именно так внедрялась и монетарная политика, и политика по развалу индустрии, и вообще – все рекомендации американцев и европейцев как по отношению к внутренним делам, так и по отношению к внешним. Это вылилось в огромные потери. Например, Россия перестала покупать у Кубы сахар-сырец и торговать на международном рынке оружием. Очевидно, на ее место моментально встали североамериканцы, французы, англичане и др. Известна масса других подобных примеров, не будем отвлекаться.

Место прежней коммунистической доктрины, которую в свое время внедрили интеллигенты-большевики, в 1991 г. заняла доктрина других интеллигентов, которая корнями уходит к эсерам. При этом новые управленцы под флагом «правозащитников»-русофобов осуществляли не просто реформы, которые и в самом деле назрели, а выполняли наперед заданные действия, т.е. снова экспериментировали.

Здесь следует пояснить. Когда политик действует, то он, очевидно, исходит из своих представлений о проблеме, из имеющихся в его распоряжении данных об аналогичных случаях в его стране или в других странах в прошлом и настоящем. При этом принципиально, каким способом он действует. Если он обдумывает каждый свой шаг, его последствия, если он в первую очередь думает о людях, и в последнюю – о том, соответствуют ли его шаги тем или иным уже существующим представлениям (которые всегда получены в других условиях и потому никогда полностью не применимы в уникальных случаях) – тогда политик осуществляет творчество. Если же для него наиважнейшим требованием является следование неким стандартам, если он ломает жизнь как она есть и пытается втиснуть ее в кем-то придуманные рамки, и не отказывается от этих рамок, даже если видит их совершенно катастрофический характер, то такой деятель совершает эксперимент.

Коммунисты следовали своей догматике, ельцинисты – своей. И в том и в другом случае народ мучился, потому что и там и там политиками или идеологами действий политиков были интеллигенты. Интеллигенты не в том смысле, что они умные, и не в том, что культурные (ведь ум и принадлежность к культуре можно лишь приветствовать), а в смысле их нацеленности на бездушный эксперимент. С приходом Путина экспериментаторы стали терять инициативу: верхушка коммунистов плавно превратилась в капиталистов, которым нужны одни лишь спокойные преобразования, а ельцинисты закономерно проиграли власти и постепенно утрачивают то энергетическое лидерство и общественную инициативу, которое у них было в 90-е годы XX в. Сейчас уже можно сказать, что Россия, только-только вышедшая из состояния коммунистической химеры, удержалась от сползания в новую химеру с «капиталистическим» окрасом, сущность которой заключалась бы в управлении страной скрытой, нелигитимной силой под общим названием «олигархия» и которая на деле представляла бы собой другой (не коммунистический) вариант правления экспериментаторов. Пассионарный бросок интеллигентов, который начался во второй половине XIX в., завершился, знаменуя тем самым окончание фазы надлома этногенеза российской части Великоросского суперэтноса. Теперь интеллигенты – это не страждущие власти и т.п., а милые люди, вполне добродушные, боязливые и естественно обязательно дипломированные. Они, как водится, ругают власть и мечтают о «светлом будущем». Однако дальше мечтаний у них дело не идет. Пассионарность их остыла. В отличии от других внешне похожих на них людей, которые по окончании ВУЗа устремляются в буйство жизни, эти мечтают лишь поудобнее устроиться и плыть по уже существующему течению. Таких людей по всему миру сотни миллионов. Они называются обывателями, своим существованием стабилизируют общество и поэтому с точки зрения бунтарства идей не опасны.