Товарищи - Анатолий Калинин

— Может быть, ты не забыл, Тимофей Тимофеевич, как мне в вашем хуторе крикнули на первой сходке из темного угла: «А кто вас сюда прислал?»

— Это Лущилин крикнул.

— В плену, Тимофей Тимофеевич, тоже наших людей нельзя бросать, — глубже засовывая руки в карманы полупальто и зябко кутаясь в него, сказал Павел.

Голодными глазами он взглянул на кисет на коленях у Тимофея Тимофеевича. Тот поспешил протянуть ему кисет.

— Бери совсем. У меня еще есть.

Кисет Павел не взял, но опять, отсыпав из него на лоскуток газетной бумаги кучку самосада, с наслаждением окутался дымом. Раскаиваясь в том, что перед этим подумал о нем, Тимофей Тимофеевич смотрел, как слабый румянец одевает его острые скулы.

— Сколько же ты там пробыл?

— Два месяца.

— И потом бежал?

Глядя на синюю скважину, пробитую каплями в снегу, Павел коротко кивнул и, вновь затягиваясь, окутался дымом. Тимофею Тимофеевичу почудилось сквозь этот дым, что глаза его влажно засветились. Нагнувшись и не отрываясь от папиросы, Павел курил долгими затяжками и, бросив окурок в сугроб, плотнее привалился к вербе. Желтизна сильнее выступила на его лице, он прикрыл веки.

— Маленько ослаб я, Тимофей Тимофеевич, пока сюда добрался. Днем в старых скирдах отлеживался, а ночами шел. — Он открыл глаза и в упор взглянул на Тимофея Тимофеевича. — Ты те ящики, которые к тебе Васильев завез, в надежном месте прячешь?

На другой вечер, после того как Павел проспал весь день в боковушке за горячей печкой, Тимофей Тимофеевич повел его задами хутора наверх, в степь. Подниматься по крутому обледенелому склону с грузом, который они несли в ящиках за плечами на ремнях, было нелегко. Выкопанные в саду из земли рация и тяжелые батареи заламывали назад.

Наверху их сразу же охватил морозный ветер. Прежде чем выйти в открытую степь, они залегли под склоном, осматриваясь. И не зря. По старому царицынскому тракту двигался гребнем горы вдоль Дона военный обоз.

Сначала справа донесся до них только скулящий железный звук. Заснеженный тракт в двух шагах исчезал в метельном тумане, на нем долго ничего не было видно. Но скулящий звук нарастал, это повизгивали на шейках осей колеса. Темень стояла такая, что они едва успели спрятаться за гребешком склона, когда прямо над ними вынырнули морды лошадей, впряженных в повозку.

На нее была нахлобучена круглая, как у цыган, будка. Сквозь обмерзший брезент выпирали ребра обручей. За первой влачились по дороге, растянувшись на два или три километра, десятки других таких же горбатых будок.

Сбоку от них брели заиндевелые фигуры с автоматами и без автоматов, в солдатских ушанках и в шерстяных женских шалях, в офицерских бекешах и в нагольных тулупах. Судя по всему, офицер в накинутом на плечи одеяле прошел мимо Тимофея Тимофеевича и Павла, почти коснувшись их краем шерстяной женской юбки, из-под которой виднелись щеголеватые сапоги со шпорами.

Павел подтолкнул Тимофея Тимофеевича под бок:

— Гвардия Антонеску!

— Так они далеко не уйдут, — посочувствовал Тимофей Тимофеевич.

Обоз двигался крайне медленно. Несмотря на зимнее время, повозки были обуты не в полозья, а в колеса. Заклиниваясь, они то волочились, то начинали крутиться вразброд. К этому их кручению никак не могли приноровиться лошади, понуро переступавшие по ледяным скользким кочкам. По такой стуже хозяева так и не догадались набросить попоны на их горячие потные спины.

Но, должно быть, хозяевам, шагавшим сбоку повозок, теперь и в голову не приходило, что они как-то должны побеспокоиться о своих лошадях. Ураганный ветер набрасывался на людей, срывал с них женские платки и солдатские одеяла. Поворачиваясь к ветру спиной, они брели сбоку дороги, оступаясь и падая. Повизгивали колеса.

Тимофей Тимофеевич с недоумением Посмотрел на Павла.

— Если они уже теперь в юбках, то в чем же домой придут?

Они встретились взглядами и вдруг развеселились. Неудержимый смех напал на них при виде этого, похожего на цыганский, обоза. Уткнувшись головами в сугроб, они долго никак не могли справиться с приступом нахлынувшего на них веселья.

— В чем дойдут? В чем мама родила!.. — в изнеможении катал головой по снегу Павел.

— А из-под юбки шпоры… — стонал Тимофей Тимофеевич.

Но и после того как обоз уже проследовал мимо них, помигивая фонарем, подвешенным к задней телеге, они еще не могли успокоиться, припоминая все новые подробности, пока Павел первый не поднялся с земли.

— Пошли!

Вставая, он шагнул сквозь метель.

На полевом стане все сохранилось в нетронутости — таким, каким оно запомнилось Тимофею Тимофеевичу в тот день, когда бригада эвакуировалась из хутора. Должно быть, потому, что стан лежал далеко в стороне от тракта, с самого лета так и не заглядывал никто сюда. Домик до окон замело снегом, а там, где сдуло его ветром, жирно чернела земля, политая отработанным машинным маслом. Забрызганы были вокруг маслом и метелки старой полыни.

На примыкавшем к стану току ветер хозяином разгуливал среди ворохов половы. Светился обод тракторного колеса.

Печатью заброшенности и одичания повеяло на Тимофея Тимофеевича. Павел же, наоборот, остался всем доволен:

— Кроме этого колеса, все, молодцы, эвакуировали. — Он вгляделся в пасмурное лицо Тимофея Тимофеевича. — Было бы хуже, если бы сами ушли, а технику и зерно бросили. — И найденной под стеной бригадного домика лопатой он стал отгребать от двери снег.

Из домика тоже дохнуло на них нежилой пустотой и мышами. Сильнее стал слышен ветер, громыхавший жестью крыши. Отблески заснеженной степи падали из окон на пол.

— Чем-то их надо завесить, — сказал Павел. Тимофей Тимофеевич нашел в кладовке кусок брезента, которым на бригадном току обычно укрывали бурты зерна, и, распоров его садовым ножом на три фартука, занавесил ими окна. Брезент был плотный, и в домике стало бы совсем темно, если бы Павел, надев на уши эбонитовые чашечки и склоняясь над рацией, не включил ее. Где-то в глубине рации забрезжил маленький и скупой огонек, но все же достаточный, чтобы при свете его Тимофей Тимофеевич смог увидеть перед собой на стене знакомый плакат — «Трактор СТЗ в разрезе».

— Ахтунг![9]— вдруг заговорил Павел над ящиком рации с такой интонацией, что если бы Тимофей Тимофеевич не знал его, он вправе был бы подумать, что перед ним сидит немец.

Свет из ящика рации снизу падал на небритый подбородок Павла, оставляя в тени глаза. Медленно вращая ручку, Павел искал среди обступивших его в раковинах наушников звуков — пения флейт и скрипок, раскатов рояля под сводами какого-то зала, чьей-то возбужденной угрожающей скороговорки — необходимый ему голос.

— Ахтунг!.. — повторил он.

Внезапно глаза его блеснули, веки раскрылись шире. Ему отвечали.

Никто из шнырявших по эфиру гестаповских радиоперехватчиков, которыми, как обычно, было наводнено беспредельное пространство ночи, не смог бы ни в чем заподозрить эти два голоса, разговаривающие между собой по-немецки. Даже самый опытный контрразведчик не нашел бы ничего необычного в том, что один радист передает другому реляцию о потерях и трофеях эсэсовской дивизии в междуречье Волги и Дона. Пригнувшись к свету лампочки, Павел карандашом записывал на листке бумаги цифры, и они тут же оборачивались перед его мысленным взором в их подлинном значении.

В действительности это был один из принятых подпольным центром способов радиосвязи, которым воспользовался на этот раз командир отряда романовских партизан, передавая очередное донесение о проходивших по царицынскому тракту на восток и на запад немецких частях, которое Павел сразу же по коротковолновой цепочке должен был передать дальше. Все это было довольно просто и в то же время недосягаемо для понимания немецких контрразведчиков, привыкших уже пропускать мимо ушей тысячи подобных реляций в эфире.

Вряд ли могла навести их на подозрение и та музыка, на которую потом набрел Павел, вращая ручку рации. Вначале едва различимая, она просочилась сквозь сплошной шум других звуков. Придавливая руками к ушам эбонитовые чашечки, Павел еще больше сгорбился над рацией. Тимофей Тимофеевич, который решил, что, должно быть, услышанное Павлом по рации было чрезвычайно важно, разочаровался бы, узнав, что была это всего-навсего музыка.

Она донеслась сюда, в бригадный домик, затерянный в ночной степи, из приазовских плавней, где укрывался партизанский рыбацкий отряд, выполнявший роль организатора живой связи между подпольным центром и таганрогским подпольем. Обычно связных переправляли в город через залив Азовского моря по льду с проводниками. Было условлено, что после каждой такой переправы в партизанском передатчике прокручивается пластинка с соответствующей музыкой, которая должна будет меняться в зависимости от исхода дела.