Проводы журавлей - Олег Смирнов

Посапывали лейтенанты, похрапывал старшой, пятна сумеречи в палатке под ветрищем толкались туда-сюда. В сущности, так вот толкалась судьба своими острыми локтями, кидала Чернышева куда ей вздумается. То в войска НКВД по охране тыла действующей армии, то опять в железнодорожные войска, то в конвойные, то в 70-ю армию, сформированную из пограничников и внутренних войск Забайкалья и Дальнего Востока, то в стрелковые части Красной Армии — рассказывать обо всем никаких ночей не хватит.

Но в эту ночь, может быть, стоит вспомнить, как его дважды расстреливали: сперва немцы, потом свои. Вскоре после того, как, оклемавшись маленько, пошкандыбал на восток от Буга, на восток. На дороги не совался: забиты вражеской техникой и солдатней, брел ночами вдоль заброшенных проселков, задичавших просек, днями отсыпался в глухоманных волчьих ямах. Ел что попадалось под руку — лесные ягоды, грибы, брюкву, ржаные зерна, горох. Грыз их сырыми, запивал сырой водой, и уже поно́сило кровью. Ослаб так, что шатался от ветерка. Таким-то доходягой и сцапали его оуновцы. Избили, связали. Но не проткнули вилами, не раскроили череп топором, не удавили волосяной петлей, не пристрелили из обреза, что националисты обычно и делали с окруженцами. Вместо этого передали в немецкий лагерь для военнопленных: выслуживались холуи. А там, в лагере, набралось всяких: пограничников, из железнодорожных, конвойных, внутренних войск, пехотинцев, артиллеристов, связистов, саперов, танкистов и даже летчиков, разве что моряков не было. Пустырь, огороженный колючей проволокой, под солнцем, под дождем. А народу прибывает и прибывает. Через пару дней комендант объявил: отделяем пограничников и всех чекистов, а также командиров, комиссаров и жидов.

Их загнали в котлован, который при Советской власти рыли для какого-то завода. Сверху по этой толпе, по человечьей массе стеганули из пулеметов. Чернышева не задело, но то ли со слабости, то ли интуиция сработала, он упал вместе с убитыми и ранеными, на него еще кто-то свалился, и еще. Немцы исполосовали пулеметными очередями эту многосотенную кучу и ушли, даже не забросав трупы землей. Следом пригнали местных жителей, которые небрежно, кое-как накидали лопатами тонкий слой подзола. И ночью Чернышев выбрался из-под груды мертвых тел, снова поплелся на восток.

И вскоре в сосновом бору из кустов его грозно окликнули по-русски:

— Стой! Руки вверх!

Он поднял руки, заплакав от радости. Два красноармейца в грязной изорванной форме подвели его к командиру с двумя шпалами в петлицах, форма тоже основательно потрепана. Но удивило Чернышева другое: лицо майора беспрерывно передергивалось судорогами, плечи и голова тряслись, а синие запавшие глаза полыхали бешеным, сумасшедшим пламенем.

— Кто таков? — спросил майор, заикаясь, со слепой яростью.

Чернышев объяснил, комкая слова, путаясь, утираясь рукавом. Майор еще яростней спросил:

— Почему без оружия? Почему драпаешь? Почему не пристал к какой-нибудь части? Дезертир?

— Я не дезертир, — сказал Чернышев и опять пустился путано, коверкая слова, хлюпая носом, объяснять, кто он.

Майор не дослушал, заплясали неуправляемые губы:

— В расход! Как дезертира! И шпиона!

Тут кто-то из-за спины Чернышева сказал:

— Товарищ майор, он с петлицами НКВД. И красноармейская книжка у него есть, и комсомольский билет.

— Что? — Майор словно очнулся, мучительно потер виски. — Из НКВД?

— Я из железнодорожных войск, — сказал Чернышев. — Я же вам докладывал…

— Ладно, Никаноров, — сказал майор тому, кто стоял за спиной Чернышева. — Разберись. В случае чего — шлепни. Если в порядке, пускай добывает оружие…

С этой-то группой окруженцев во главе с тяжелейше контуженным, полубезумным майором Чернышев и вышел к линии фронта, пересек ее, очутился у своих. Вот такой-то расклад: те не расстреляли, и эти не расстреляли, а теперь уж он под охраной советских законов. Теперь с ним разобрались: не шпион он, не предатель, не дезертир, воевать дальше может и должен. А как дальше воевал — наверное, потребна тыща и одна ночь, чтоб поведать. Да и нужно ли?

Утром Чернышева ждала нечаянная радость: отзавтракав, он вышел потабачить (завтрак срубал целиком, благотворительностью не занимался), навстречу ему тщедушный, с забинтованной шеей солдатик — пилотка прикрывала оба оттопыренных и малиново горевших уха, великоватая. Солдатик молодцевато козырнул, даже ножкой шаркнул:

— Здравия желаю, товарищ капитан! Разрешите обратиться?

И Чернышев тотчас узнал его — по этому шарканью, по вечно горящим, будто только что надрали, ушам и по окающему, как у Ани, уральскому ли, сибирскому ли говору.

— Козицкий? Из третьей роты?

— Так точно, товарищ капитан!

— Ну здравствуй, здравствуй, Козицкий. Рад тебя видеть. Какими судьбами?

Вопрос был праздный: в санбат попадают одними судьбами. А вот что рад — точно: солдат из его батальона, разве ж не приятно? Его подчиненный — здорово ведь! Чернышев протянул руку, которую солдат пожал бережно-щадяще, как будто была ранена. Капитан улыбнулся, сжал Козицкому пальцы до хруста. Сказал:

— Здоров, друг, здоров! Видишь, силенка из меня не вытекла!

— Вроде бы вижу, — неуверенно отозвался Козицкий. — Кровушки-то вы потеряли… вагон и маленькую тележку… Как сейчас?

— Порядок! А у тебя что?

— Поцарапало шею.

— Пуля, осколок? Сильно?

— Пуля. Не шибко. Но пригнали сюда…

— Ну, лечись, брат. Поправляйся. А мне уж, честно говоря, поднадоело. В батальон хочу!

— Ждут вас, товарищ капитан.

— Да? Верно? — Чернышев оживился, засуетился, начал предлагать папиросы Козицкому. — Ждут, говоришь?

— Вроде бы соскучились, — сказал солдат, затягиваясь. — А мне повезло, повстречал, значится, канбата…

И это тоже признак молоденького, но стойкого, смелого солдата Козицкого Василия: вместо «комбат» упорно произносит «канбат», сколько его ни поправляли и ни учили. Чернышев хлопнул парня по плечу:

— Слушай, Василь, айда ко мне. Посидим, чайку попьем, поговорим…

— Приказ начальника — закон для подчиненного, товарищ капитан.

Вот каков рядовой Козицкий из третьей роты — еще и с юмором. А ежели солдат с юмором, с шуткой знается, не пропадет. Молодец, Василь! Помнишь, как мы шандарахнули фрицев под Студзинкой? Как поляки вынесли нам угощения на подносах и бимбер в стаканчиках, помнишь? Молодец, Василь, не забывай ничего! А как бойцов батальона польские девчата целовали, своих освободителей, тоже небось не запамятовал?

Сопалатники валялись на койках, читали свежие газеты и потрепанные книги — вот это культура, а то карты да карты, — лейтенантики порывались смотаться с чайником на кухню, но неожиданно встал старшой.

— Да будя вам, безногие… Я сбегаю, заодно укол в задницу отхвачу…

Пока он ходил за чаем, Чернышев, не спуская глаз со своего солдата, узнавал батальонные новости: бои попритихли, мы перешли к обороне, немец тоже окапывается, перестрелка, то да се, житуха в целом спокойная. Раненых мало, убитых еще меньше.

— Кто убит? — спросил Чернышев.

Козицкий перечислил, морща лоб, задумался, подытожил:

— Вотще, кажись, и все.

(Вотще — это значило вообще.)

— Славные были вояки, — сказал Чернышев.

— Нормальные, товарищ капитан.

— А как там старший лейтенант Сидоров?

— Жив-здоров. В норме! Вас ждет не дождется.

— Уж скоро вылечусь. Или сбегу.

— Сбечь не положено, товарищ капитан, — строго сказал солдат, и Чернышев улыбнулся этой строгости. — Врачей надо вотще слухаться. Не долечитесь — хужей же будет.

— Долечусь, долечусь, Василь… Еще кружечку?

— Благодарствуйте, не откажусь…

— Сахарку, сахарку клади. Не стесняйся!

— Благодарствую…

— И гляди: лечись тоже по-серьезному!

— Слушаюсь, товарищ капитан! Буду по-серьезному…

Чернышев глядел на многослойно, с ватой, перебинтованную шею Козицкого и думал: если разбинтовать, то шея предстанет тонкой, мальчишьей, цыплячьей. Он беседовал с солдатом, а чудилось: беседует со всем личным составом батальона. Да-а, неплохо бы воротиться к своим. Конечно, ему не то что поднадоело здесь, это неправда, коль рядышком Аня Кравцова: от нее уехать непросто, но в батальон тянет, спасу нет; там его законное место. И, как ни любуйся Анечкой, как ни воркуй с милой, а батальону без него и ему без батальона худо…

Покойная мама говаривала: деньги к деньгам, беда к беде, а радость к радости. В это утро и второй нечаянной радостью одарило Чернышева. Едва проводил Василя Козицкого, как в палату стремительно, порождая вихри, вошел — кто бы вы думали? — командир полка! Чернышев замер от неожиданности, но это был майор, никаких сомнений: перетянут ремнями, на гимнастерке тесно от орденов, фуражечка с лакированным козыречком, хромовые сапоги-бутылки со шпорами (никогда не служил в кавалерии, малиновый звон — для форсу), орлиный нос, орлиный взор из-под нависших бровей: