Горизонты - Ирина Гуро

Оказалось, что, конечно же, поработали на «теорию иссякания» и вредители. Но разве могли несколько вредителей повести за собой массы специалистов? Нет, решали здесь другие: те буржуазные специалисты, которым глубоко чужды были размах и перспективы социалистического строительства. Эти люди всю жизнь работали на хозяина. И ясна глубокая вина тех коммунистов, которые шли на поводу у них, вместо того чтобы ломать предрассудки, рутину давних привычек. Этого не могли сделать коммунисты, которые не овладели техникой, мало знали, неспособны были на технически грамотный спор.

А когда копнули глубже, выявился в полной мере, во всем своем безобразии бюрократический стиль руководства управления Южного рудного треста.

Только неоднократными решениями Политбюро ЦК КП(б)У удалось преодолеть сопротивление руководителей треста и выдворить его правление из Харькова в Кривой Рог, поближе к рудникам, к практической работе. И двинуть передовых рабочих рудников на организацию масс для поднятия добычи руды.

Да, конечно, несколько вредителей. И много ротозеев. И еще больше — маловеров. Как удивительно метко этим словом определились слабые духом, инертные. Припеча-тались те качества, которые получены от старого строя, в которых воспитывались поколения специалистов.

Мысли о возрождении и перспективах Криворожского рудного бассейна принадлежали к числу тех самых важных, генеральных мыслей, которые привели Косиора на трибуну XVI партийного съезда.

Они подкрепляли его высказывания о реконструкции украинской металлургии вообще, об упорядочении и ускорении проектирования, об устранении «качки» в планировании. Представление о неустойчивости, вибрации планирования возникло у него не вдруг, а по мере того как он вытягивал на свет «прорывные ситуации» и тогда убеждался в промахах изначальных, то есть еще на уровне разработки плана.

«Окончательность», твердость в планировании — это было насущно необходимо, как необходим живому, развивающемуся телу твердый костяк.

Говоря на съезде о недостатках планирования, невозможно было отойти от той мысли, что строительство гиганта сельскохозяйственного машиностроения — Харьковского тракторного завода не было запланировано, не нашло себе места в пятилетнем плане. Между тем именно успехи реконструкции сельского машиностроения решали проблему переустройства села на социалистической основе.

Обращая полемическое острие своего выступления против правых, выстраивая цепь доказательств того, что «третья сила» — контрреволюция в стране — использовала их теории, Косиор думал и о Криворожье. В творческом бессилии, в маловерии, в инертности, с которыми он столкнулся в этом вопросе, он угадывал деморализующую неправду «людей с расхлябанными гайками».

Но тогда, на съезде, он уже был во всеоружии опыта по криворожскому вопросу. С Рябовым же он столкнулся в самом начале… И теперь с интересом ждал встречи с ним. Воспоминания питали этот интерес. И он велел секретарю переключить на себя все телефоны.

«А крупно говорили мы тогда, на руднике, — припомнил он, про себя улыбаясь. — Рябову тогда досталось крепко, а держался он все-таки достойно. Споры ведь шли вокруг вопроса кардинального: быть или не быть на Криворожье глубокой геологической разведке. Рябов считал ее нерентабельной, выступал ядовито, зло. Ругательные слова выговаривал: «прожектерство», «карточные домики»…

Он поднялся навстречу гостю, и они сошлись на середине ковровой дорожки, проложенной от дверей до письменного стола. Рябов выглядел в общем так же, как раньше. Немного чопорный, с седым начесом на висках и в высоком крахмальном воротничке в разрезе старомодного двубортного пиджака. То же подвижное, умное лицо, те же замедленные, как бы ленивые движения.

Когда они взглянули друг на друга через стол, Косиору почудилась во взгляде инженера какая-то неуверенность, почти смущение. Он не наблюдал этого раньше. Косиор откинулся на спинку кресла и проговорил свободно, дружески:

— Рад вас видеть в мирной обстановке. После наших не столь давних баталий…

Инженер не поддержал взятого тона. Стесненно, глуховатым голосом он произнес:

— Станислав Викентьевич, к сожалению, я вынужден обратиться к вам по поводу весьма огорчительному…

Он вынул платок и утер сразу взмокший лоб.

— С тем большим вниманием вас слушаю…

— Я пришел сказать вам то, чего от меня требует моя совесть… Вам известно, что у нас на руднике арестованы некоторые лица, не хочу о них говорить. Но вместе с этими лицами был арестован мой ученик, горный инженер Коломийцев. Ему всего тридцать два года… Прошу мне поверить: он невиновен… — Рябов снова отер лоб: — Нет, я неправильно выразился. Конечно, виновен. Но не вредитель, нет, не преступник. Виновен в том, что свое неверие, неверие в план, темпы, афишировал на каждом углу. Обладая языком острым, характером общительным, бравировал… Я хочу, я должен признать, что объективно он способствовал преступлению, не будучи преступником сам. Прошу поверить мне, — повторил инженер, — ни он, ни я не подозревали, что рядом с нами действует рука преступника. В этом была наша вина. Мы были в плену подброшенных нам лживых цифр и лживых фактов. Вы спросите, почему я говорю о себе?

Рябов выпрямился и поднял голову:

— Я говорю о себе потому, что несу полную моральную ответственность за своего ученика. И не скрою — мне его не хватает в той работе, которая, как вы знаете, развернулась сейчас у нас на руднике, как и на других в Криворожье. Могу вас заверить, даже лучше, чем на других.

— Я об этом знаю, — улыбнулся Косиор, — знаю, что вы хорошо работаете. И радуюсь этому.

Тон секретаря ЦК ободрил Рябова.

— Коломийцев очень способный инженер и, право, очень преданный своему делу. Не погрешу против совести, сказав, что мое влияние на него — решающее.

Он помолчал и каким-то новым, искренним тоном произнес:

— Но во мне ведь тоже произошли какие-то… душевные сдвиги. Я много передумал, перечувствовал… И мой опыт будет важен для моего молодого друга.

— Не только для него. Возможно, и для других молодых людей, — проговорил Косиор и, воспользовавшись возникшим мгновенным молчанием, спросил: — Как имя-отчество этого молодого инженера?..

— Иван Федорович. Коломийцев Иван Федорович. Станислав Викентьевич сделал пометку в лежащем на столе блокноте и, давая понять, что не хочет кончить на этом беседу, стал расспрашивать о положении дел на руднике и по соседству, как он выразился, зная, что Рябов широко привлекается для консультаций во всем районе.

Рябов разговорился, вышел за грань поставленных вопросов, и что-то изменилось в нем. Даже движения его обрели определенность и упругость, по-новому представляя весь его облик.

— То, что произошло у нас за такой короткий срок, я рассматриваю как своего рода чудо… При том, что мне отчетливо видны все наши неполадки. Но они, так сказать, другой категории… Их устранение видится мне реальным, вполне возможным и даже не делом далекого будущего, а делом повседневным. Главное, что вдохновляет, что придает интерес работе…

— И жизни? — полувопросительно, полуутвердительно проронил Косиор.

Рябов улыбнулся:

— Конечно, и жизни, поскольку, честно говоря, не мыслю себе жизни без любимого дела. Это не фраза, поверьте, — добавил он.

— Во всяком случае, не пустая фраза. А довольно точно определяющая духовное самочувствие многих, к великому нашему счастью. Но вы все-таки расскажите мне подробнее о вашей личной работе. Удалось ли вам установить контакты с тем, помните, руководителем участка Артамоновым, который тогда все наскакивал на вас?

— Удалось, Станислав Викентьевич. Даже, можно сказать, притерпелись друг к другу.

— А ценит он вашу помощь? Или делает вид, что сам до всего дошел? Это, пожалуй, в его характере, активном, честном, но уж очень самолюбивом.

— Так ведь и мне он во многом помогает. Например, в общении с рабочими, в понимании их. И потом, он организатор недюжинный, Артамонов. И я часто наблюдаю: какое-то мое предложение «проворачивается», как теперь говорят, в коллективе и возвращается ко мне обогащенным… Я, знаете, многое пересмотрел не только в опыте своей работы, но и вообще… вам, может быть, это покажется интеллигентским самокопанием, но мне бы все-таки хотелось рассказать вам…

— Я слушаю вас с большим вниманием, — серьезно сказал Станислав Викентьевич.

Он действительно весь погрузился в сбивчивый, откровенный рассказ-исповедь своего собеседника. А лаконичные фразы, внутренняя сдержанность, несклонность к сентиментальности, придавали словам инженера особую значительность. И хотя речь шла, собственно, о вещах специальных, об ошибках как будто бы технических, нравственный аспект вопроса с очевидностью просматривался в этой непосредственной, внезапно излившейся речи. Она закончилась как бы с разбегу.