Перед бурей - Нина Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Со святыми»! Зачем? Разве не лучше ему в «Усладе» с семьёй? «В раю»! Нет, она хотела видеть его здесь, на балконе, в кресле, в халате. Ей чужд «райский» отец. Ей нужен он, единственный, каким он был, – вот здесь, чтоб, протянув руку, она могла коснуться его. И если молитва бессильна, зачем молиться? Зачем просить о том, что ей не нужно?
Она проводила дни в горячих слезах, в лихорадочном возбуждении. Она стала глуха ко всему. Она не возразила, когда в «Усладе» появилась Полина, спешно готовя всем траурные платья. Полина упрятала в гардероб Милино «светское» и развесила готовое чёрное. Полина утопала в чёрных волнах материй. Она шептала:
– Попрочнее заделаю швы: эта одежда надолго.
Её тайная, скрытая страсть к катастрофам находила теперь обильную пищу в «Усладе». Случившееся превосходило её ожидания.
После сорока дней генеральша начала реорганизацию жизни в «Усладе».
Приехал адвокат, поверенный по делам Головиных, и с ним она и тётя долго советовались о будущем. Большую часть дома, имения, служб решено было закрыть. Все лошади были отданы в армию и для госпиталей, и Красного Креста. Двор затих. Генеральша занялась домом.
В парадных комнатах кисеёй закрыли зеркала, люстры, портреты. На мебель надели чехлы. Заперли шкафы с фарфором, серебром и хрусталём: «У нас больше не будет парадных приёмов!» Пересчитали сервизы, столовое бельё и спрятали в сундуки, под замок. В доме надолго не будет гостей!
Со своею горничной генеральша разобрала платья: «До конца жизни носить буду одно чёрное!»
Все драгоценности были отданы тёте Анне Валериановне: сохранить для Милы. Документы были сданы на хранение адвокату: для сыновей, когда вернутся.
Покончив с распоряжениями, она вступила в последнюю, традиционную фазу жизни женщин её возраста, воспитания и поколения: погружение в религию. Она выглядела старой. В ней ничего не осталось от прежней лёгкости, от её жизнерадостности, от улыбок. Потемневшая лицом, тихая и усталая, она ежедневно ходила в церковь. Запершись у себя в комнате, она подолгу молилась, читала Священное Писание, начала строго соблюдать все посты. Она говорила мало, даже с Милой. Утром ласково, без слов, гладила её по голове – это было приветствием; вечером, перед отходом ко сну, также молча целовала.
Все хозяйственные заботы были переданы тёте Анне Валериановне. Сумерки опускались над «Усладой».
Отныне Головины входили в дом уже не через парадную дверь, между колоннами. Они пользовались калиткой за углом и боковым входом.
Жизнь их – трёх женщин – потекла без личных интересов и событий. События приходили извне – и только печальные: то Борис, то Димитрий приезжали домой в отпуск; Борис был болен, Димитрий был ранен. Война всё длилась. Читались вслух газеты. Приходили знакомые навестить, но всё реже, их делалось всё меньше. Мужчины были на войне, их семейства разъезжались – в свои имения, в другие города. Постепенно отпускали и слуг из «Услады», наконец их осталось всего трое: кухарка Мавра, горничная Глаша и конюх Кузьма. В конюшне стояла одна лошадь.
Всё изменилось. Всё. Казалось, изменился климат, изменилась Россия, изменились все люди.
Война длилась. Стал ощущаться недостаток продуктов, вспыхивали то здесь, то там беспорядки. Ползли мрачные слухи об изменах на фронте и в правительстве.
Казалось, менялась сама природа. Само небо как будто опустилось ниже и тяжело провисло над землёй.
Лето стало короче – с бурями, с внезапными странными грозами; осенью лили бесконечные дожди. Зима наступала как угроза всему живому, безжалостная, немилосердная. Выли беспрестанные ветры, крутились ураганы, разрушая дороги, размётывая мосты. Отовсюду шли слухи о несчастьях, о болезнях, о брожениях. Появились никому не известные прежде богачи, шли слухи о взятках, о подкупах, о тёмных сделках, о чудовищных попойках и оргиях. Город изменил свой вид: улицы грязны, сады запущены, деревья обломаны. Ветер гнал по улицам грязные клочки газет, сообщающих о поражениях на фронте.
Люди менялись. Все казались друг другу чужими, чужие жизни – никому не интересные. Незнакомые при встрече обменивались недружелюбными взглядами. Заботы о пище, одежде, топливе заменяли всякую радость утра. Подымался эгоизм. Казалось, не существовало больше ни родственных уз, ни бескорыстной дружбы.
«Эта жизнь так страшно переменилась, – размышляла Мила, – или она всегда была такой и только я была счастлива в моей семье и в этом доме и не замечала этого? И зачем вообще жить, если это так трудно?»
И всё-таки у всех теплилась надежда: «Вот окончится война, и тогда…»
Но война не оканчивалась. И даже Мила в «Усладе» узнавала уже кое-что из тягостей материальной жизни. По вечерам, под звуки фуг Баха, она сидела, завернувшись в платок, в холодной гостиной. Она сидела так и размышляла часами. Иногда ей казалось, что и её чаша полна, что ничего уже нельзя и добавить к её страданиям: она узнала горе потерь, от точки кипения до холода, до замерзания тёплого когда-то сердца, до окаменения его, до превращения его в лёд.
Одна оставалась радость: созерцание весны.
Прилетали по-прежнему птицы, и парк, ожидая их, зеленел, готовясь их встретить. Высоко, в укромных гнёздах появлялись крохотные серенькие и голубые яички. Они вдруг превращались в пушистых голодных птенчиков. А потом они учились летать – и осенью улетали туда, где не будет зимы и холода. Улетали гуси. Их тревожный, волнующий крик говорил «Усладе»: «Прощайте! Прощайте! Старайтесь пережить ещё зиму!»
Наступила зима. Деревья голы. Они похожи на безголовые скелеты. И ветер ломает и мечет куда-то их кости.
И кухарка мрачно пророчествовала на кухне:
– Не к добру такая злая зима. Кто доживёт до весны, а кто и нет. Война продолжалась.
Мила приобрела привычку одиноко бродить по двору, по саду, по парку. Уже никто не расчищал дорожек. На голых ветвях кое-где, как лохмотья, трепались сухие ветки и прошлогодние листья.
Она любила ходить и думать, сидеть на скамье и вспоминать. И прежняя жизнь казалась теперь невероятной.
«Это я была так счастлива? Это я собиралась замуж и верила, что впереди долгие годы счастья? Это я жила, не подумав ни разу, что могу потерять отца? Это моя мама так стара и печальна?»
И только одна тётя Анна Валериановна не изменилась: была всё та же.
Зимние вечера они проводили вместе, в одной комнате, где теплее.
– Удивительно, никогда прежде ветер не выл так в трубах! Да, тётя?
– Возможно, он выл, но нас было много, здесь было шумно. Мы не замечали его. Мы не прислушивались к ветру.
Изумлялась кухарка:
– Никогда не дымили так печи. От Бога, что ли, это наказанье? Так и летит мне на голову сажа.
– А уж деревья-то как качаются… так качаются… сроду не
