Статьи из газеты «Известия» - Дмитрий Быков

Профессия писателя сначала перестала уважаться, потом — кормить, потом — исчезла как класс. Даже Александр Солженицын, которому посвящена отдельная экспозиция, — не был писателем в чистом виде: слава его во многом основывалась на общественной деятельности, а самого-то Солженицына, великого новатора, хлесткого сатирика, емкого и точного изобразителя, читали сравнительно немногие.

Нынешняя ярмарка окончательно манифестировала, конституировала, зафиксировала и подписала новый писательский статус: сегодня писателем является человек, которого кормит и прославляет другая профессия. Когда-то Маяковский гордо заявлял: «Я поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу». Сегодняшний писатель — не писатель и интересен только этим.

Чтобы сегодня твоя книга продавалась, лучше всего быть профессионалом в чем-то другом, как повара Илья Лазерсон или Сталик Хакиншиев (вот уже и профессиональные писатели вроде Игоря Клеха косят под поваров). Как телеведущие Канделаки или Сванидзе (не исключаю, что и мои книги продаются кое-как потому, что автор их некогда мелькал в прикрывшемся «Времечке»). Как политик Мединский, наконец. Иметь вторую профессию вовсе не обязательно — лучше всего быть «медийным персонажем», то есть светиться, ничего при этом не делая и не наживая недоброжелателей. Как Лена Ленина, относительно которой мне вообще непонятно, чем она занимается в свободное от фотосессий время, — а гляди ж ты, жрица, Постум, и общается с богами. Главное — не быть литератором: такой профессии больше нет.

Почему так вышло — можно спорить: может быть, если профессия не кормит, то она и не престижна. А может быть, люди сегодня настолько привыкли к прагматизму (который лучше всего сочетается с готтентотской версией патриотизма), что им неинтересны истории про других людей. Им подавай конкретные указания, как варить суп или стать миллионером (лучше покупать обе книги сразу: не выйдет миллионером — так хоть суп!).

Наконец, напрашивается еще одна версия, на которой я бы и сосредоточился как на самой верной: остальные поверхностны, ибо все упомянутые обстоятельства присутствуют и в западном мире, однако ниша писателя там цела. А у нас — нет. Так вот: писатель нужен там, где общество намерено заглядывать в себя. А у нас оно не намерено, более того — полагает это задание скучным и вредным. Поэтому на ярмарке столько советов, биографий выдающихся шоуменов и детективных «проектов» вроде акунинского «Квеста», демонстрирующих полное исчезновение даже той начетнической цитатности, которой славились «Азазель» и «Коронация».

Ведь что такое, товарищи, писатель и зачем он нужен в обществе?

Он чувствилище этого самого общества и диагност, но стоит ему сегодня произнести диагноз — в ответ раздается дружное «А ты кто такой?!». Сегодня считается, что судить о чем-либо способен только персонаж, заработавший славу или деньги; успешный или хоть медийный, как было сказано. Любой другой — лох и лузер, чье мнение нам неинтересно.

Между тем нормальное, правильное писательство как раз и предусматривает некую дистанцированность от наших с вами скучных дел; известную отдельность, усадебность, охотничество — не зря любимой авторской маской в русской литературе была помещичья или охотничья. Он ходит по своим болотинам и лугам, постреливает, поглядывает, у него много свободного времени, чтобы думать, — потом возвращается домой и что-то такое пишет, надуманное в этих самых болотинах. Потому что лицом к лицу лица не увидать. Он праздный сын гармонии, потому что только праздность освобождает ум для высоких размышлений; он не суетится в столицах, потому что лишь на расстоянии видны интенции и тенденции. Собственно, именно праздность была существенной особенностью русского — да и любого другого большого писателя: вообразите вы Фаулза или даже здравствующего Макьюена за повседневной работой! Лекцию прочесть, как Корагессан Бойл, — пожалуйста; но шоуменствовать? готовить? бороздить океаны?.. Писатели — небольшой отряд тунеядцев, специально выделяемых обществом (и взятых им на содержание!) для портретирования текущей реальности. Портретист, который одной рукой пишет маслом, а другой играет на фоно, — плохо играет и того хуже рисует; а если он это успешно совмещает, как большинство сегодняшних русских профессиональных литераторов, то тексты его еще могут быть читабельны, а вот личность деформируется непоправимо, сужу по себе.

На ХХI книжной выставке-ярмарке, вольготно раскинувшейся в двух павильонах ВВЦ, нет ни одного книжного шедевра. Вчувствуйтесь — ни одного! Полиграфические — есть; журналистских — навалом; но книги, о которой бы говорили и спорили, в которой увидели бы истинный образ нашего времени, — нет. Может, она и затерялась где-то среди громких презентаций и кто-нибудь ее даже купил, — но сомневаюсь: почти все, что я успел осмотреть и приобрести, оказывается на поверку либо дурно переваренным западным образцом, либо свинченным из готовых блоков масскультом, либо дешевой самодеятельностью.

Писателю элементарно негде быть: дело даже не в том, что издатель гонится лишь за автором-брендом и издаст даже его счета из прачечной, если он регулярно возникает на экране (тому порукой — проза телеведущего Владимира Соловьева, которая в семидесятые годы не могла бы рассчитывать даже на дочитывание самым снисходительным редакционным рецензентом). Дело в том, что писатель — существо чуткое — ощущает невостребованность главного своего дара: он не должен подносить зеркала к нашему общему лицу. Если мы это лицо увидим — надо немедленно что-то делать, а сделать, как мы уже знаем, ничего нельзя. Особенно в кольце врагов, когда главной ценностью становится суверенное сырье, а главной идеологией — огламуренный консьюмер-патриотизм.

Это не хорошо и не плохо — это так. Смиритесь и не ждите от российских книжных выставок никаких событий, кроме медийных. Привыкните к мысли, что сегодняшний российский писатель — по определению существо, не имеющее отношения к литературе. Потому что и наше общество, если честно, есть нечто совершенно и принципиально антиобщественное. А словесность — нечто окончательно и бесповоротно бессловесное.

4 сентября 2008 года

Поезд идет на восток

Ровно 125 лет назад, 5 октября 1883 года, бельгийский инженер Жорж Нагельмакерс и 40 приглашенных им путешественников уселись в вагоны класса «люкс», произведенные фирмой La Compagnie Internationale des Wagons-Lits, и отправились в Бухарест. Таков был первый маршрут прославленного Восточного экспресса — первого поезда, соединившего запад и восток Европы. Впоследствии он пролег до Стамбула, но славен был не только тем, что позволял путешественникам за 82 часа (впоследствии — за 67) добраться из столицы мира на границу Азии, а тем, что роскошь и комфорт этого путешествия не знали себе равных. Восточный экспресс, спроектированный Нагельмакерсом для путешествующей элиты, был, по сути, пятизвездной гостиницей на колесах. Он стал таким же символом цивилизации, как 30 лет спустя — «Титаник». Только судьба у «Титаника» была пострашней, а Orient Express за 56 лет (он бегал по своему маршруту до 1939 г.) не потерпел ни единой аварии.

Восточный экспресс был в каком-то смысле ответом Запада на вызов Востока, на идею панславизма, которой бредила Россия в конце 70-х, после успешной русско-турецкой войны. Лозунг «На Царьград!» объединял всех — от либералов до ретроградов. Восточный экспресс ненавязчиво доказывал, что Босфор остается в западной зоне влияния, вон мы уж и добираемся до него из Парижа за трое суток — где у вас что-нибудь подобное? Из Москвы или Петербурга в Константинополь поезда нет, только морской путь, а мы — пожалуйста. Но геополитика оставалась уделом дипломатов, а обывателя завораживало иное. Современному человеку трудно представить тот комфорт и шик: сегодняшняя роскошь механизирована, все для тебя делает умная машина или незримый персонал гастарбайтерского происхождения. В Orient Express одной элите служила другая: лучшим путешественникам — лучшие инженеры, машинисты, повара и стюарды. Изысканные официанты разносили легендарные напитки, из вагона-ресторана пахло тончайшими изысками французской и турецкой кухни (повара переманили из парижского Ritz), безукоризненный проводник стелил хрустящее крахмальное белье, и даже природа за окном была, кажется, специально обученная: лучшие виды Венеции и Балкан. При каждом купе ванная с золочеными краниками, с кафелем, расписанным по эскизам 23-летнего, но уже знаменитого чешского дизайнера Альфонса Мухи. Само купе отделано красным деревом, столики ореховые, светильники хрустальные. Аромат лучших сигар и духов предполагается сам собою. Немудрено, что Восточный экспресс в сознании миллионов связан с убийством: все уж так хорошо, что, воля ваша, не окровавить весь этот бархат просто немыслимо.