Повседневная жизнь Голландии во времена Рембрандта - Поль Зюмтор

Йост ван дер Вондел (1587–1679), «принц среди поэтов», нидерландский Корнель, если не Шекспир, встал во главе амстердамской школы. Родился Вондел в Кельне, в семье антверпенского беженца-анабаптиста, перебравшегося к концу XVI века в Амстердам, чтобы основать производство чулок. Готовясь продолжить дело отца, Вондел уделял мало времени образованию. Уже в зрелые годы он выучил французский, немецкий, латинский языки и постиг основные науки. Став торговцем, он передал лавку жене и посвятил себя творчеству. Свою писательскую карьеру он начал около 1612 года. Позднее, разоренный сыном, он был вынужден поступить бухгалтером в Заемный банк и провел последние двадцать лет жизни в очень скромном достатке. Переход в католичество в 1614 году отдалил его от старых друзей — Костера, Баерле и Грота, возле которых прошла его молодость.

Будучи человеком ровного и мягкого нрава, хорошим гражданином, верным другом, образцовым мужем и отцом, чувствительным ко всем движениям века, типичным добропорядочным голландцем, Вондел как личность неотделим от своей эпохи. Но его творчество выражало нечто внешне не связанное с этой жизнью. Глубокое, пронизанное острым взглядом на мир, насыщенное высокой культурой и оживленное большой свободой языка, оно достигало в своих лучших проявлениях вселенских масштабов. «Золотой век» Соединенных провинций нашел в нем свое отражение, пробившись сквозь небожителей и повелителей преисподней. Стихи, исторические поэмы, политическая, социальная и религиозная сатира; ряд драм, глубоко лиричных и в то же время полных дидактизма, поднимавшихся порой до самых высоких проявлений созерцательности, — все эти произведения выражены чрезвычайно самобытным языком, неясным именно в силу своей изобретательности и ставшим воплощением творческого духа последних писателей времен войны — Марникса, Корнхерта и Шпигеля.

Амстердамской школе противостояла так называемая дордрехтская, более приверженная традициям и удаленная от современного гуманизма. Ее последователи сплотились вокруг Якоба Катса (1577–1660). В его славе есть что-то поразительное. XVII век не знал более блистательной карьеры и более тесной связи с историей целого народа. Зеландец Катс родился на острове Шовен-Дейвеланд, вырос в Зирикзе, учился в Лейдене, затем Орлеане. С 1626 года занимал высокие государственные должности — пенсионарий Мидделбурга, позже Дордрехта, затем провинции Голландия; многократно направлялся послом в Англию. Мирно окончив свои дни в загородном доме на Шевенингене, Катс оставил после себя огромное поэтическое наследие. Современные авторы могут сколько угодно потешаться над его пошлостью, монотонностью, размазанностью, полным отсутствием аллюзий и чувства юмора. «Папаша Катс», как его называли, не обладал ни силой Вондела, ни гармонией Хофта, ни насыщенностью Хейгенса. Но в глазах тогдашней нидерландской буржуазии он был поэтом с большой буквы. После Библии его произведения были самым любимым чтением всей нации, с которой Катс образовывал единое целое. Ему были присущи типичные достоинства и пороки нидерландцев, в нем говорила душа кальвиниста того времени. Его целью было не искание красоты, как таковой, но украшение семейной жизни среднего нидерландца основополагающим и приятным чтением. Его темой была сама повседневная жизнь, чьи простенькие события и обычаи давали ему сюжеты для раскрытия семейных взаимоотношений, нередко в наставительной манере. Он превосходно умел выбрать правильный тон, подобрать образ, который показывал читателю его истинное лицо, естественные симпатии и антипатии, сформулировать мысль, обосновывавшую и усиливавшую уже установленный порядок. Этот синтез стал залогом успеха и величия.

К этим пяти именам можно добавить и другие. По всей стране существовали литературные кружки, члены которых переписывались и обменивались визитами, создавая мир слов и красивых идей. Складывались целые общества. В них трудились над сонетами и одами, которые затем печатали в сборниках; поддерживали литературу, занимались самокритикой. Резиденция общества чаще всего располагалась дома у кого-нибудь из членов. Устанавливали звания, вручали призы. Но такой клуб мало походил на парижский «салон», а уподоблялся скорее одной из тех маленьких «академий», которые были тогда нередки во французской провинции. «Благородные» считали за честь примкнуть к обществу; если они не чувствовали в себе поэтического дара, они по крайней мере платили взносы. Палаты риторики переживали упадок, объединяя только самое неотесанное мужичье. К концу века их полностью заменили литературные общества.{156}

Среди крупной буржуазии больших городов некоторые литературные кружки сохранили менее строгий характер. В центре кружка всегда стояла какая-нибудь крупная фигура, собирая возле себя одновременно светскую, литературную и артистическую компанию. К таким принадлежал Ремер Фишер, сын лавочника, разбогатевшего на торговле зерном, образованный и жизнерадостный человек, поэт-сатирик, чей образ жизни более подходит итальянскому аристократу. Состоя в членах «Шиповника», он принадлежал к его новаторской фракции. Его красивый дом на Английской набережной оживляли дочери Анна и Мария Тессельшад.{157} Это были воистину удивительные женщины, которых, по желанию отца, обучали помимо каллиграфии, рисования, музыки, танцев и вышивания прикладному искусству моделирования, огранке стекла, плаванию, верховой езде, языкам и истории. Поэтессы, художницы, гравировщицы, музыкантши и, наконец, очаровательные и изящные дамы Анна и Мария создали в середине века самый яркий очаг просвещенной мысли Амстердама. Каждый, кто стремился в этом городе к литературной или философской славе, шел к ней через их салон. Вондел вспоминал о «благословенном доме Ремера, где полы затоптаны, а пороги оббиты башмаками художников, актеров, певцов и поэтов».{158}

Это движение вокруг Фишеров сохраняло, однако, в городе, жившем окупающимися операциями, некую деланность; культивируемая с благословения меценаток поэзия не выходила за рамки мадригалов. Анна и Мария, первая девственно-сдержанная, вторая понежнее, были настоящими прециозницами Нидерландов. Как и француженок, их отталкивали супружеские узы, и Мария засиделась в девицах до двадцати девяти лет.

Наиболее активным центром голландской прециозности стал Мейденский замок, после назначения туда в 1609 году на пост бальи Питера Хофта. В двадцати километрах к востоку от Амстердама на берегу Зёйдер-Зе расположилась готическая крепость в зарослях великолепного сада. Литературные собрания проходили здесь регулярно с 1609 по 1647 год, что приходится на период господства в Париже оплота французских приверженцев этого направления — особняка маркизы Рамбуйе (1610–1652).

Мария Фишер, которая не прекратила его посещать даже после замужества, была душой кружка. Она ввела в него свою юную подругу Франсиску Дуарт. Вондел, Константейн Хейгенс, бывший губернатор индийских колоний ученый Раел, профессора Вос и Ван Баерле часто посещали устраиваемые обществом литературные вечера. Профессор университетской кафедры латинской риторики Ван Баерле был типичным представителем литературного мира Амстердама — человек Возрождения, экспансивный, беззаботный, любящий общество красивых женщин, ищущий возможности показать свою эрудицию и остроту ума. Завсегдатаи Мейдена тяготели к странному, сложному, к игре слов и рифм. Хофт написал Марии целое послание, насыщенное мифологическими образами, чтобы сообщить, что она забыла у него свои домашние тапочки.

Впрочем, слова «прециозность» недостаточно для того, чтобы дать определение Мейденскому кружку.{159} Вондел сопротивлялся этой тенденции. То, к чему стремились все члены, — элегантность выражения (в разговоре сохранялась крайняя свобода), изящество манер и самой души в противовес всеобщей грубости. В этом есть даже что-то от стоицизма. Кружок оказался на нидерландской земле единственным проявлением Возрождения. Возрождения артистического, но без лоска. Хофт и его гости, вполне состоятельные люди, обходились без роскоши и вели в целом вполне мещанский образ жизни. В рыцарском зале замка под высоким потолком из навощенных балок, в стенах, обитых тяжелыми гобеленами, у огня в огромном средневековом камине они читали Люсьена или кавалера Марена, и каждый предлагал на суд присутствовавших свою последнюю поэму; под аккомпанемент лютни или теорбы Франсиски Дуарт здесь пели сонеты Хейгенса; гуляли на природе, шаля и резвясь; однажды был устроен грабительский поход за артишоками в сад некоего г-на Шаепа.

Нидерландцы любили читать. Книга в этой стране была предметом широкого потребления, в отличие от большей части Европы, где чтению предавалась лишь элита общества. Объем продаж иллюстрированного издания стихов Катса, книги относительно дорогой, достиг в 1665 году 50 тысяч экземпляров, что по тем временам просто невероятно.{160} Чтение, чаще всего сопровождавшееся обсуждением, составляло неотъемлемую часть семейной жизни. Покупая новые книги, семья берегла библиотеку, оставшуюся от предков, чьи потертые тома перечитывали постоянно и с неизменным удовольствием.