Наши бесконечные последние дни - Клэр Фуллер

крадучись выбрались из хижины. Первый туман позднего лета стелился по дну долины.

– Ботинки! Я должна взять ботинки! – воскликнула я, как только мы вышли наружу и камни вонзились мне в ступни.

– Некогда, – сказал он и побежал через поляну, таща меня за собой.

– Подожди, помедленнее! Мне больно, – жаловалась я.

– Не отставай!

Его глаза сияли от возбуждения. Капли воды блестели у него в бороде, словно роса.

– Куда мы?

Но он уже тащил меня в лес. Мы бежали к гнезду, я старалась бежать на цыпочках и по самой середине протоптанной тропинки, где было меньше опасных веток и камней. В сером свете я заметила, что снаружи гнездо покрыто свежим папоротником, а когда мы заползли внутрь, увидела на земле свежий мох.

– И что теперь? – спросила я, немного отдышавшись.

Мы с Рубеном сидели прижавшись друг к другу, как две горошины внутри зеленого стручка.

– Пусть твой отец сам ест свои чертовы грибы, – сказал он, упершись ладонями в потолок.

– Пусть сам принимает свое лекарство, – сказала я, и мы засмеялись. – Нет, правда, что теперь? – заволновалась я, но Рубен наклонился, чтобы поцеловать меня.

Его борода и усы кололи мне щеки и подбородок, и я снова рассмеялась:

– Щекотно.

Он отстранился.

– Я думал ее отрезать, – сказал он, поглаживая бороду.

– Нет, не надо. Она мне нравится.

Я запустила в бороду пальцы, притянула лицо Рубена и сама поцеловала его. Он приоткрыл рот, и я засунула язык между его губ. Его рот был соленым на вкус, и мне стало интересно, что же такое он ел. Через ночную рубашку он кончиками пальцев дотронулся до моей груди. Это была отцовская рубашка, когда-то зеленая, а теперь выцветшая, едва прикрывающая бедра, вся в дырах и пятнах, и я подумала, что мне следовало надеть платье. Я одернула рубашку, пытаясь прикрыть ноги. Ткань на груди натянулась, и Рубен провел пальцами по моему соску, который напрягся от его прикосновения. На рубашке оставалось всего две пуговицы, так что Рубен легко просунул руку и обхватил ладонью мою грудь; ладонь была холодной. Он расстегнул одну пуговицу и нагнулся, чтобы взять сосок в рот: между ног у меня появилось такое ощущение, как будто вот-вот разразится гроза. Его волосы снова защекотали меня, мне хотелось почесаться, и смех разбирал, но я молчала. Он поцеловал меня в другой сосок, а потом в губы. Вытянувшись, мы прижались друг к другу, и я попыталась расстегнуть ему рубашку, но у него были целы все пуговицы, а в гнезде не хватало места; наши ноги переплелись, и я случайно так пнула его по лодыжке, что он вскрикнул. В конце концов я замерла, а Рубен, извиваясь всем телом, разделся, стянул шапку и отпихнул ногами одежду и ботинки. В этом тесном пространстве его бледное тело почти светилось, словно какое-то диковинное глубоководное существо. Я пыталась смотреть только на мох и веточки, застрявшие в волосах у него на груди, и поэтому лишь краем глаза видела его отвердевшую плоть, поднявшуюся из своего собственного гнезда. Рубен помог мне снять рубашку, и я прикрылась руками:

– Я без трусов.

– Ты красивая, – сказал он, взял мои руки и приложил одну из них к себе.

Я почувствовала его твердость и жар и подумала, не потому ли так холодны его руки. Некоторое время я держала его, а затем Рубен начал двигаться, он скользил вперед и назад в моей руке, пока я не научилась повторять его движения. Рубен, обдавая меня своим дыханием, так сильно прижался своим лицом к моему, что мы стукнулись зубами, и засунул язык мне в рот. Острые камни, прячущиеся подо мхом, впились мне в спину, а его рука заскользила по моему животу и дальше, по изгибу костлявого бедра до ссадины на коленке, а потом вверх, между ног. Его пальцы изучали меня, кружили вокруг того места, для которого у меня не было названия. Я перестала отвечать на его поцелуи, забыла о том, что должна делать рукой. Он приподнялся и своими бедрами раздвинул мне ноги. Его плоть уперлась в меня, и на мгновение я ощутила всю его тяжесть. Опираясь на локоть и помогая себе другой рукой, он проник внутрь моего тела. У меня вырвался крик, почти как от боли, и Рубен ответил мне низким эхом. Он поднялся на локтях, и мы посмотрели друг на друга. Сквозь вход в гнездо пробивался свет, и я увидела засиявшую на его лице улыбку.

– Я уже давно об этом думал, – сказал он.

Он положил мою руку так, чтобы она оказалась между нашими телами, и начал двигать бедрами вверх и вперед. Сначала медленно, затем все быстрее, и все это время мои пальцы двигались в одном с ним ритме. Он зарылся лицом в мои волосы и застонал. Он вошел в меня еще глубже, его лицо, прямо напротив моего, исказилось, глаза смотрели в пустоту, и я последовала за ним, дыша все чаще и тяжелее, пока пламя не вспыхнуло у меня между ног; мое тело сотрясла судорога, и я услышала глубокий животный стон Рубена. И еще я услышала, как вдалеке, возможно у реки, кто-то окликнул меня по имени.

– Пунцель!

Тело Рубена снова напряглось, он откатился от меня, встал на четвереньки и высунул голову на свет. Изогнувшись, я дотянулась до своей ночной рубашки и надела ее.

– Пунцель! – снова раздался голос отца. Настойчивый, приближающийся.

– Мне надо идти, – сказала я, потянув Рубена за руку, чтобы пробраться к выходу.

– Что? – Он недоверчиво уставился на меня. – Нет. Этого не будет. Не сейчас.

– У меня нет выбора.

– Мы спрячемся, – сказал Рубен.

Его плоть обмякла, но была еще влажной. Ногами придвинув свои вещи, он стал одеваться.

– Он найдет меня.

– Мы переберемся через реку, – сказал он, криво застегивая пуговицы на рубашке.

Я смотрела на свои руки, мозолистые, уже состарившиеся.

– Ладно, не через реку. Мы пойдем в горы.

– Я не взяла ботинки.

– Господи! Ты что, хочешь умереть с ним? – Он почти кричал. – Дай ему отпор, черт возьми!

Он тряс меня за плечи, а я безвольно качалась взад-вперед и чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. В отчаянии он оттолкнул меня.

– Пунцель! – снова раздался призыв из леса. Протяжный, как волчий вой.

Мы молча сидели в гнезде, касаясь друг друга коленями, пока Рубен наконец не сказал:

– Я не хочу, чтобы ты умерла.

Тогда я позволила ему взять меня за руку и вывести в начинавшееся утро.

Мы повернули налево к оврагу, но продвигались медленно; бежать я не могла,