От первых проталин до первой грозы - Георгий Скребицкий

- Пётр Иванович, дайте его мне, пусть у меня поживёт, пока вы поправитесь.

Не то испуг, не то горькая усмешка появились на исхудавшем лице моего друга.

- Что ты, что ты, сынок? А я-то с кем же останусь? Лежу, лежу один, и поговорить не с кем. Он хоть и птица, может, и не понимает ничего, а всё-таки что-то лопочет. Послушаю - мне и радостней на душе. Будто кто со мной разговаривает. И я с ним тоже поговорю.- Пётр Иванович ласково взглянул на своего маленького крылатого друга и добавил: - Нет, сынок, пускай уж со мной век доживает. Оба мы старики. Много ли теперь осталось.

Опять замолчали.

В комнате было как-то необычно тихо, тихо по-особенному, будто случилось какое-то большое несчастье.

И вдруг я понял, почему это так тихо: не слыщно птиц. Ведь в комнатке Петра Ивановича всё время, бывало, раздавалось их весёлое щебетанье.

- Эх, сынок, а про самоварчик-то мы с тобой и забыли,- вдруг встрепенулся Пётр Иванович.- Как бы не выкипел, не распаялся!

Я побежал посмотреть, что с самоваром. Он давно уже заглох, видно даже не закипев.

- Давай опять разведём пары,- предложил Пётр Иванович.

Мне пить чай совсем не хотелось.

Пётр Иванович не настаивал. Посидели ещё немного. Говорить было не о чем. Пётр Иванович, видно, очень устал.

- Ну, я пойду,- нерешительно сказал я.

- Иди, сынок, иди погуляй по свежему воздуху,- даже будто обрадовался Пётр Иванович.

Я простился и ушёл.

Выбежал на улицу, всей грудью вдохнул чистый морозный воздух.

Светило солнце. Сверкали огромные снежные сугробы. Снег весело поскрипывал под ногами. Я обернулся, взглянул на уютный знакомый домик. Он, как и прежде, приветливо поглядывал своими маленькими окошечками. Только из трубы не вился сизый дымок и дорожка к калитке была давно не расчищена. Казалось, в домике уже никто не живёт. "Хоть бы скорей Пётр Иванович поправился,- подумал я.- Опять будем вместе ловить птиц, опять будет всё хорошо и весело".

Я огляделся по сторонам, посмотрел на спрятавшиеся в сугробах деревянные домики, на заснеженные просторы полей за рекой, на распушившихся важных ворон, сидящих на заборах. Поглядел на всё это такое привычное, спокойное, дорогое, поглядел и даже не подумал, а как-то почувствовал: разве может

случиться что-нибудь плохое, когда кругом всё так спокойно, тихо и радостно?

И я, уже позабыв о печальном свидании со своим другом, вприпрыжку побежал домой.

ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ

Когда я за обедом рассказал о том, что Пётр Иванович немножко заболел и даже выпустил всех своих птиц, мама и Михалыч вдруг забеспокоились. Они начали меня подробно обо всём расспрашивать.

Узнав, что Пётр Иванович уже третью неделю не работает и у него нет денег даже на творог для скворушки, мама укоризненно взглянула на меня и сказала:

- На всё у тебя было время: и гулять, и снимать, и с белкой возиться, а сходить узнать, как живёт твой приятель, на это времени и не осталось.

Я не знал, что ответить. Действительно, как же это случилось, что я и не поинтересовался, почему Пётр Иванович к нам не заходит? "Какой же я после этого друг? А он меня ещё сынком называет".

После обеда мама собрала в корзиночку разной еды и пошла навестить Петра Ивановича. Меня с собой она не взяла. Да я и не очень просился - ведь я же его только сегодня навещал.

Вернулась мама не скоро и пришла очень расстроенная. Она сейчас же начала рассказывать Михалычу о том, что Пётр Иванович очень плох, очень исхудал и почти ничего не может есть.

Михалыч слушал, курил, покачивал головой и наконец сказал:

- Кажется, дело дрянь.

- Ну, может, так что-нибудь,-грустно ответила мама.

- В больницу его положить надо,- решил Михалыч.- Что ж, он совсем один будет дома лежать?

- Да я уж попробовала об этом ему намекнуть, он и слушать не хочет. "Что, говорит, я там буду делать? Коль суждено поправиться, и здесь поправлюсь, а коли не суждено, лучше уж дома..."

Мама не договорила.

Михалыч кивнул головой.

- Ты, Юра, на днях сходи, навести его,- обратилась мама ко мне.- Он рад будет. Он о тебе всё говорил, всё мечтает, как вы летом за перепелами ходить будете.

- Да, да, летом... за перепелами...- невесело повторил Михалыч.

Я посматривал то на маму, то на Михалыча и старался понять, что такое с Петром Ивановичем. Неужели же он так сильно болен? Ведь он мне сказал, что у него ничего не болит, только слабость и кушать не хочется. Разве это такая уж страшная болезнь?

Через три дня я опять пошёл к своему приятелю. От мамы я уже знал, что ему пока не лучше, что он лежит в постели.

Каждое утро мама или сама ходила к нему - носила еду, или посылала тётку Дарью, чтобы та истопила печь и прибрала комнату. Михалыч тоже был у Петра Ивановича.

- В больницу, в больницу его нужно! - решительно сказал он, воротясь домой.

- Конечно, нужно, да вот не соглашается;,- отвечала мама.- А может, он и прав, что не соглашается. Ведь вы же ничем помочь не сможете.

Михалыч пожал плечами:

- Мы не боги.

- Вот то-то и есть, что "не боги",- кивнула головой мама.

Когда я вошёл к Петру Ивановичу, я сразу увидел, что ему не только "пока не лучше", а просто значительно хуже. Он ещё сильнее похудел. Щёки

совсем ввалились и обросли, как перышками, пучками жёсткой серой щетины, а нос ещё больше вытянулся, стал длинный, сухой и жёлтый, будто скворчиный клюв.

Вообще Пётр Иванович стал, ни дать ни взять,

старый, облезлый скворец.

Сам он с виду был очень плох, зато в комнатке - куда лучше, чем когда я тут был последний раз,- всё прибрано, всё на местах и печь жарко натоплена.

- А, сынок, пришёл? - обрадовался Пётр Иванович.- Ну, бери табуреточку, подсаживайся. Я вот всё похварываю, никак не поправлюсь.- Он помолчал и снова заговорил: - Ну, да теперь полегче стало, на поправку дело пошло. Спасибо твоим папаше с мамашей,, и Дарьюшке тоже спасибо, не забывают меня, старика. Без них я никогда бы и не поправился. Теперь, слава богу, полегче стало. Ну, а как на дворе? - спросил он.- Небось снежищу-то навалило, по самые крыши дома занесло.

Я начал рассказывать, как хорошо сейчас на улице, какое солнце, какие деревья в саду, все белые,

мохнатые...

Пётр Иванович внимательно слушал, кивал головой и улыбался.

- Зимой тоже на воле хорошо,- сказал он.- А всё-таки, сынок, что ни говори, а краше всего - это весна. Вот коли доживём до весны, сойдёт снег с полей, зазеленеют, поднимутся озими, мы с тобой и махнём опять за перепелами. Помнишь, как прошлое лето

ходили?

Я кивнул головой. Не знаю отчего, но эти планы на весну меня почему-то сейчас совсем не радовали. Мне было очень грустно, и всё казалось, что сам Пётр Иванович не очень верит в то, что всё это сбудется, уж очень часто он добавлял: "коли доживём", "если

будем живы"...

Поэтому я от всей души обрадовался, когда хлопнула входная дверь и в комнату вошла мама. Она принесла Петру Ивановичу еду. От мамы попахивало свежестью, холодком. С морозу она разрумянилась и казалась очень весёлой.

- Ну, как наши дела? - бодро спросила она у Петра Ивановича.

Тот привстал, сел в постели и сразу повеселевшим голосом ответил:

- Спасибо, Надежда Николаевна, спасибо, родная. Теперь гораздо лучше.

- Да я это и так вижу,- кивнула головой мама.- Сегодня вы много свежее выглядите.

Она вынула из корзиночки чистую салфетку, постелила на стол, поставила на неё тарелку и налила супу.

- Кушайте, пока тёплый. Я уж в бумагу его завернула, чтобы дорогой не остыл. А это манная каша. Её с вареньем можно.

- Спасибо, спасибо. Вы уж не хлопочите,- говорил Пётр Иванович.- Я сейчас есть не хочу, недавно только чай пил. Я попозже, вы уж не беспокойтесь.

Мама посидела, поговорила немножко и собралась уходить. Я пошёл её проводить да кстати понёс горсточку конопли, высыпать в саду птицам.

Возвращаясь обратно в дом, я случайно заглянул в окошко, заглянул и остановился, не понимая, что такое происходит. В комнате, в полуоборот ко мне, стоял Пётр Иванович. Еле держась от слабости на своих тощих, как сухие палки, ногах, он поспешно выбрасывал в помойное ведро еду, которую принесла мама. Выбросил, задвинул ведро в угол, а сам с огромным трудом снова забрался на кровать. Меня он не заметил.

Когда я вошёл в комнату, он уже лежал в постели и вытирал губы платком.

- Поел, хорошо поел,- сказал он.- Спасибо твоей мамаше за хлопоты, за заботу...- Он поглядел на меня и вдруг по моему растерянному лицу догадался.- Ты видел, в окно видел? - с испугом проговорил он.

Я кивнул головой.

Пётр Иванович в изнеможении откинулся на подушку. Секунду мы оба молчали. Потом он обернулся ко мне и почему-то шёпотом заговорил:

- Ты мамаше не говори, ничего ей не говори! - От волнения он задохнулся, потом продолжал: - Не могу, сынок, проглотить, не проходит, вот тут не проходит.- И он своим костлявым, иссохшим пальцем указал на основание шеи.- Будто ком какой в горле стоит, стоит и пищу не пропускает. Что проглочу, то и обратно выплюну. Только чаёк да водица проходят.