Цитадель - Октавиан Стампас

— Шевалье де Труа. Не из Аквитанских, а из Лангедокских Труа.

Начальник канцелярии бросил в его сторону еще один оценивающий взгляд. В помещении было достаточно светло, солнце било прямо в стрельчатые окна и, стало быть, вся красота «страждущего воина» была видна отчетливо. Де Труа спокойно снес этот взгляд. Имел время привыкнуть.

— Надеюсь, все бумаги, подтверждающие ваше происхождение и рыцарское достоинство, с вами.

— Разумеется. Смею заметить, что вы один раз их уже смотрели, прежде чем назначить мне годичное послушание.

— Так вы уже… простите, с годами слабеет память. Раньше я помнил всякого, с кем обменивался хотя бы словом, а теперь вот из памяти выпал человек, который… — толстяк замялся, не зная выразиться.

Де Труа и не думал его выручать.

— Извините меня, шевалье, и поймите правильно, клянусь спасением души, у меня нет намерения вас задеть. Спрашивайте.

— Что я вам сказал при прошлой встрече? Что я вам сказал относительно…

— Относительно шрамов на моем лице?

— Да, я об этом.

— Ничего вы мне не сказали, сударь.

— То есть?

Де Труа счел нужным в этом месте горько улыбнуться.

— Потому что никаких шрамов тогда и не было.

Несколько месяцев назад, находясь в Тивериаде, я заболел. Очень странная болезнь. Все тело, буквально в одночасье, покрылось волдырями. Несколько дней я находился между жизнью и смертью, благодарение господу, он оставил меня в живых, может быть, предполагая пользу в моем дальнейшем служении ему. Начальник канцелярии вежливо покивал.

— Лихорадка, зловредная лихорадка, значит.

— Да, мой оруженосец, кстати, так и скончался от нее. Я ведь писал вам об этом.

Толстяк перестал теребить свои четки.

— Ах, писали.

— Конечно. Не имея возможности прибыть к назначенному сроку, я сообщил о своей болезни.

Задумчиво и не очень уверенно толстяк сказал.

— Это меняет дело. Более того, я, кажется, что-то припоминаю. Или мне кажется, что припоминаю. С вашего разрешения я пойду поищу эти бумаги.

Рыцарь пожал плечами.

— Воля ваша. Тогда уж заодно проверьте, получены ли орденской канцелярией четыре тысячи флоринов. Я выслал их через меняльную контору.

— Отчего же четыре? — удивился канцелярист, — вступительный взнос равняется двум с половиной тысячам.

— Имей я возможность внести в кассу ордена сорок тысяч, то непременно внес бы их. Мне хотелось загладить неприятное впечатление от своей необязательности, хотя бы происходившей и от тяжкой болезни.

— Понимаю, понимаю.

— Хотелось произвести наилучшее впечатление.

— Видит бог, вам это удалось, — пробормотал толстяк и вышел.

Шевалье остался один, звякнув железом, он присел на табурет, стоявший у стены. Переписчики продолжали скрипеть перьями, ни один из них даже не покосился в сторону рыцаря. Чем-то не понравился де Труа только что произошедший разговор. Вкрадчивой манерой этого толстяка? Его растерянностью? К недоуменным взглядам в свою сторону де Труа давно успел привыкнуть. Здесь что-то другое. Может быть, этот канцелярист хорошо запомнил настоящего лангедокского Труа. Или был с ним знаком ранее. Нет, судя по выговору, вырос он здесь, в Святой земле, откуда он может знать двадцатилетнего юнца, прибывшего сюда из-за моря в порыве религиозного рвения.

Толстяк вернулся, в руках он держал несколько пергаментных свитков. Шевалье легко узнал их.

— Ваши бумаги легко сыскались.

— Я рад.

— Отправляйтесь теперь домой, где вы стоите?

— У Давидовой башни, в доме бондаря…

— Вас известят о дне заседания капитула.

— А это не…

— Нет, нет, — улыбнулся толстяк, — второго года ожидания не потребуется. Я думаю это дело двух недель, самое большее.

— Да пребудет с вами милость Господня.

Толстяк снисходительно кивнул.

— Прошу прощения, шевалье. Вы еще не стали полноправным членом ордена, но вам, я думаю, уже нужно отвыкать от прежних правил, сколь бы благородны они не были. Например, ваше последнее пожелание в мой адрес суть мирское и не уместно в стенах монашеского убежища.

Де Труа в свою очередь поклонился.

— Спасибо за вразумление, не откажите мне заодно и еще в одном совете.

— Извольте.

— Как я вам уже сообщил, оруженосец мой, прибывший со мною из Лангедока, скончался от злосчастной лихорадки, хотелось бы мне знать, сколь пристойно мне взять нового из числа сыновей здешнего горожанина. Добропорядочного и орден, разумеется, почитающего всецело.

— Донаты и облаты являются телесным мирским продолжением ордена и привлекать к душеполезной службе сыновей их ничуть не зазорно. Надобно лишь помнить, что сын простого горожанина, никогда не сможет встать вровень с оруженосцами и пажами, происходящими из незаконнорожденных отпрысков родовитых рыцарей. Это может ожесточить сердце юноши, особливо, если он честолюбив и излишнее имеет о себе мнение.

Шевалье де Труа поблагодарил за разъяснение и отбыл на свою квартиру.

Дней через пять его известили, чтобы он подготовился, ибо срок его вступления подошел, капитул рассмотрит его кандидатуру вместе с кандидатурами еще нескольких достойных претендентов.

Шевалье волновался. Он знал, что по уставу ордена, составленному самим Бернардом Клервосским, по 49 его пункту, полноправным тамплиером не может стать человек нездоровый и увечный. Трудно было однозначно ответить, подпадает ли он со своей мозаичной кожей под действие сорок девятого пункта. Во всяком случае ревнители буквы закона схлестнутся со смотрящими на вещи широко. Более всего де Труа рассчитывал на четыре тысячи флоринов, не исключено, что именно им будет принадлежать решающая роль. Он уже давно сообразил, да и трудно этого было не сделать, что деньги в жизни ордена занимают особое, если не сказать, центральное место. Поэтому если даже что-то в нем, в шевалье де Труа, и вызвало подозрение у мужей, ведающих вступлением новых членов, щедро отсыпанные флорины должны своим золотым блеском свести на нет их цензорскую зоркость.

Сделав эти успокоительные умозаключения, он не перестал волноваться. Ведь могло быть и так, что эти пять дней понадобились капитулу и его канцелярии для того, чтобы расследовать, кем же все-таки является этот богатей с необычной физиономией. И может быть, войдя к ним, он будет схвачен и отволочен в пыточное отделение, где из него постараются вытянуть, кто он на самом деле таков и откуда у него эти деньги. "Вздор! " — говорил он себе в следующую минуту, не могли же они в пять дней сплавать во Францию и обратно! Нет, не вздор! Ибо зачем же им плыть во Францию, когда достаточно послать гонца в Депрем и узнать, как себя вел там во время годичного послушания рыцарь де Труа. И там им сообщат, что рыцарь этот благополучно зарезан у себя дома вместе с оруженосцем.

Как он об этом не подумал раньше! ?

Нет ничего проще, чем послать человека в Депрем!

Заседание капитула — ловушка!

Но зачем им ждать заседания капитула, они могут прислать сюда, в дом бондаря, своих людей и сделать с ним все, что угодно. Убить на месте или увести для кровопролитных расспросов.

Так, перебегая от одной мысли к другой, от ужасающих предчувствий к беспечному настроению, провел он несколько дней, что оставались до знаменательного дня.

Вероятно, если бы ему не мерцал алмазным блеском Соломонов клад впереди, он отказался бы от рискованного предприятия, связанного со вступлением в орден.

В назначенный день, отбросив все сомнения, сделавшись холоден и спокоен, как горное озеро, он отправился по указанному адресу. Только-только иерусалимские колокола отзвонили окончание утренней службы, шевалье вместе с сияющим от счастья Гизо выехали из ворот дома.

Волнения де Труа оказались совершенно напрасными: никаких разоблачений и даже намека на них не последовало. Удивило другое — будничный, скучноватый характер посвящения. Два полноправных тамплиера отвели шевалье в комнату с белыми стенами и большим красным восьмиконечным крестом. Комната находилась рядом с залой, где заседал капитул, и служила как раз для таких ритуальных собеседований. Там братья рассказали, жаждущему служения рыцарю, в каких условиях будет осуществляться его военно-духовный подвиг.

Братьям-тамплиерам воспрещаются всяческие праздные разговоры.

Без разрешения главы они не могут покинуть территорию капеллы.

Не могут обмениваться письмами, хотя бы и с родителями.

Обязаны братья тамплиеры избегать мирских развлечений всяческих и должны молиться ежедневно и повсечастно, со слезами и стенаниями приносить покаяния богу. Сообщив это, братья довели до сведения вновь вступающего и те наказания, что неизбежно грозили бы ему за нарушение вышеперечисленных правил, а также за воровство, убийство, бунт, побег, кощунство, трусость перед врагом, мужеложество и симонию.

Худшим наказанием было изгнание из ордена. Следом шло «наказание смертью».