Характерные черты французской аграрной истории - Марк Блок

Иногда захват носил более скрытый и в юридическом отношении почти безупречный вид. Зажиточный земледелец заставлял сдать себе часть общинных угодий за слишком низкую цену или же сеньор требовал раздела. Сама по себе эта операция не была для общин абсолютно невыгодной, потому что она укрепляла, по крайней мере частично, их права; но она становилась невыгодной, если условия раздела были слишком неблагоприятны. А многие сеньоры требовали третью часть общинных угодий; это было право триажа, получившее широкое распространение в новое время благодаря юридической практике и которое сама королевская власть имела слабость признать в 1669 году. Несомненно, в принципе оно было ограничено определенными условиями — необходимо было, чтобы так называемая первоначальная уступка была сделана безвозмездно. На практике же эти оговорки, дававшие к тому же широкий простор для множества притязаний, не всегда точно соблюдались.

Наконец, не только крестьяне как отдельные личности страдали от этих захватов, которые, как мы видели, помогли крупным собирателям земель произвести выгодные объединения парцелл. Общины также были зачастую и притом тяжело обременены долгами; это было вызвано расходами на общие нужды, потребовавшимися, особенно в послевоенные годы, для восстановления хозяйства, а главным образом потому, что они были вынуждены закладывать будущие доходы для удовлетворения фискальных требований короля и сеньора. Какой соблазн продать целиком или частично общинные угодья, чтобы избавиться от этого бремени! Сеньоры охотно содействовали этому или потому, что сами рассчитывали купить, или потому, что в этом случае они требовали в качестве возмещения за отказ от своих верховных прав на землю осуществления права триажа, рассчитывая тем самым получить без издержек часть пирога. В Лотарингии обычай или судебная практика доходили до того, что признавали за ними право получать третью часть вырученной жителями суммы. Эти продажи были порой очень подозрительными. Подозрения внушали то официальная причина продажи (королевский ордонанс 1647 года обвинял лиц, стремившихся «ограбить» общины, в выдумывании «фальшивых» Долгов), то условия оценки земли. Но они были неизбежны в результате давления заинтересованных лиц и плачевного финансового положения многих мелких сельских групп, управлявшихся зачастую очень плохо. Деревня Шандотр (Champdôtre), в Бургундии, с 1590 по 1662 год трижды продавала свои общинные угодья: первые две операции были кассированы как мошеннические или неправильные; последняя (в пользу тех же покупателей, что и вторая) была окончательной.

Разумеется, это движение встретило сильное сопротивление, но, по правде говоря, даже перед лицом самых явных злоупотреблений крестьяне боялись сшибить глиняный горшок с чугунным*. «Поскольку все общинные угодья узурпированы и находятся во владении или сеньоров общин, или влиятельных лиц, — пишет в 1667 году интендант Дижона, — бедные крестьяне не осмеливаются жаловаться, если с ними дурно обращаются». А Фременвилль[134], великий знаток «практики составления поземельных описей», пишет: «Осмелятся ли жители возбудить против себя недовольство могущественного сеньора?»{158} Однако не всех можно было так легко запугать. В Бретани в начале XVIII века сеньоры стали в большом количестве инфеодировать ланды, то есть сдавать их в аренду предпринимателям для распашки или лесонасаждения. Внешним признаком этого прогресса индивидуального присвоения было устройство больших земляных насыпей вокруг оторванной от общинных угодий земли; зачастую эти стеснительные символические ограды разрушались, вооруженными толпами.

В таких случаях парламент требовал сурового наказания. Напрасный труд! Найти свидетелей в Деревне было невозможно. Когда несколько насыпей вокруг пустоши в Плуриво (Plourivo) было разрушено таким образом, сеньор отдал угрожающий приказ «обнаружить… виновных». Но в один прекрасный день на границе двух заинтересованных приходов нашли виселицу, а у ее подножия — могилу с такой надписью: «Здесь будет тот, кто даст показания»{159}.

Помимо крестьянской массы, существовала еще другая сила, которая стремилась воспрепятствовать захвату общинных угодий, — это сама монархия и ее чиновники, прирожденные покровители сельских групп, которые были основными налогоплательщиками и поставщиками солдат. Начиная с 1560 года (когда орлеанский ордонанс лишил сеньора права верховного суда по делам, касающимся общинных угодий) последовал целый ряд эдиктов то общего, то местного значения, запрещающих отчуждения, кассирующих произведенные в течение определенного срока продажи или триажи, организующих «расследование» по поводу узурпированных у общин прав. Парламенты покровительствовали предприятиям сеньоров; начиная с XVII века их обычные противники, интенданты, присоединились к противоположной партии. Эта политика была настолько необходима всякому государству того времени, хоть сколько-нибудь заботившемуся о своем процветании, что ее точно так же проводили, например в Лотарингском герцогстве. Правители изменили свою позицию (вследствие настоящего переворота в идеях) только к середине XVIII века, когда начался агротехнический переворот, самую сущность которого и его воздействие на состояние общинных угодий мы изучим далее.

Но ни то, ни другое из этих сопротивлений не было эффективным. Сопротивление королевской власти было ослаблено вследствие фискальных потребностей; декларации 1667 и 1702 годов разрешали захватчикам сохранить, по крайней мере на время, отчужденные имущества при условии «возвращения» (разумеется, королю) доходов, полученных в течение последних тридцати лет. Крестьяне же слишком часто ограничивались бесперспективными «народными волнениями». Дробление общинных угодий в пользу сеньоров или богачей стало в новое время явлением европейского масштаба. Повсюду оно было вызвано одними и теми же причинами: тенденцией к восстановлению крупного хозяйства; развитием индивидуального производства, стремящегося работать на рынок; кризисом деревенских масс, которым лишь с трудом удавалось приспособиться к экономической системе, основанной на деньгах и обмене. Общины были не в состоянии бороться против этих сил. К тому же общины были далеки от того полного внутреннего единства, которое им иногда приписывается.

III. Классы

Оставим сеньора, оставим буржуа, которые из соседнего города или местечка управляют своей землей или получают с нее ренту. Эти люди не были, в сущности, частью крестьянского общества. Ограничимся этим последним; оно состоит из земледельцев, непосредственно живущих за счет обработки земли. Ясно, что не только в наши дни, но уже в XVIII веке это общество не было действительно единым. Но порой наличие различных слоев считалось результатом относительно недавних процессов. «Деревня, — писал Фюетель де Кулаиж, — не была уже в XVIII веке такой, как в средние века, в нее проникло неравенство»{160}. Наоборот, весьма вероятно, что эти мелкие сельские группы всегда были разделены на довольно резко разграниченные классы, с неизбежными отклонениями от линии разделения.

По правде говори, слово «класс» является одним из самых двусмысленных в историческом словаре, и необходимо уточнить то его значение, в котором оно будет здесь употребляться. Доказывать, что в различные эпохи деревенские жители различались между собой по своему юридическому статусу, значило бы ломиться в открытую дверь. Франкская villa представляла собой целую многоцветную призму различных юридических состояний, контрасты между которыми были с давних пор скорее кажущимися, нежели реальными. Во многих средневековых сеньориях, все более и более многочисленных по мере увеличения числа освобожденных, «свободные» вилланы жили бок о бок с сервами. Постулировать, как это делали некоторые, первоначальное равенство крестьянского общества вовсе не значит отказываться от признания этих неопровержимых контрастов; это значит, считать, что для массы жителей, даже если они подчинялись различным правовым порядкам, характерен настолько схожий образ жизни и настолько близкие по величине состояния, что не возникало никакой противоположности интересов. Одним словом, пользуясь удобными, хотя и не очень точными терминами, это значит отрицать существование социальных классов, вполне признавая классы юридические. Однако нет ничего более неточного.

В сеньории раннего средневековья мансы одной и той же категории — то ли потому, что неравенство было изначальным, то ли потому, что оно было уже результатом упадка данного учреждения, — иногда, как мы знаем, сильно различались между собой. Хозяйство колона Бадилона (Badilo), в Тиэ (Thiais), состояло в качестве свободного манса приблизительно из 16–17 га пашен, около 38 аров виноградника и 34 аров лугов. Доон (Doon) и Деманш (Démanche) (первый — со своей сестрой, второй — с женой и сыном) — также колоны и совладельцы одного свободного манса — объединяются вместе для обработки пашни размером чуть побольше 3 га, 38 аров виноградника и 10–11 аров луга. Можно ли Думать, что Бадилон и его соседи чувствовали себя стоящими на одной и той же ступени социальной лестницы? Что касается различных категорий мантов, то их неравенство — явление нормальное. Рабский манс вполне может находиться в руках лица (например, колона), обладающего такими же правами, как и владелец смежного свободного манса, тем не менее его манс, как правило, меньше по размерам. Наконец, крестьяне, участки которых не достигли размеров маиса (владельцы гостиз или accolae, бывшие чаще всего просто поселенцами, которых терпели на расчищенной ими земле), принадлежали в большинстве к еще более низкому слою.