Княгиня - Петер Пранге

Франческо невольно покачал головой. Как мог тот, кто считался первым художником Рима, унижать себя, пуская лестные самому себе слухи? Неужели у него не осталось ни капли гордости?

Переполненный отвращения, Франческо уже хотел выйти на улицу, но посторонился, пропуская кого-то из рабочих, и взгляд его упал на алтарь.

Разглядев алтарную скульптуру, он окаменел, как жена Лота, нарушившая запрет оборачиваться и узревшая Содом и Гоморру.

5

Донна Олимпия, стоя у окна палаццо Памфили, обозревала площадь внизу, где римляне вот уже третий день праздновали карнавал. Подобно волне прибоя по толпе прокатился восторженный гул — это сорвал овации палач, в очередной раз продемонстрировавший недюжинную сноровку. И если первые казни свершались простейшим способом — через повешение, то теперь публика вовсю забавлялась более замысловатым зрелищем — приговоренных четвертовали, рубили им головы, что впечатляло куда сильнее.

Донна Олимпия закрыла окно — сейчас ей не до зрелищ. Нынче ее одолевали заботы куда более серьезные. Ее сын Камильо, которого его святейшество приблизил к себе, сделав первым кардиналом и тем самым вторым по властным полномочиям в Ватикане человеком, чуть ли не демонстративно закрутил любовную интрижку с вдовой князя Россано. Все бы ничего, но начиная с минувшего четверга вдовушка удостоилась и его ночных визитов. А это уже попахивало скандалом! Камильо во всеуслышание объявили страдавшим бесплодием, что, собственно, и открыло ему путь в Священный Совет, — было решено приравнять его физический изъян к рукоположению. Если уж дело дойдет до венчания, то неизбежно возникнут расходы — а они будут огромны! Впрочем, не перспектива лишний раз раскошелиться страшила донну Олимпию, а нечто иное: если Камильо не устоял перед чарами молоденькой и весьма привлекательной княгини Россано, ко всему иному и прочему еще и тезки невестки папы — вдова Россано также носила имя Олимпия, — то можно спокойно поставить крест на его былой привязанности к матери. На сей счет у донны Олимпии никаких иллюзий исоставалось. А Камильо был для нес всем на свете. Если единственный сын ускользнет из-под ее опеки, жизнь потеряет смысл.

Может, отправиться на Корсо? Там есть над чем посмеяться — раздетые донага уроды в компании с евреями бегают наперегонки, победителю же даруют жизнь, то есть зрелище обещало быть весьма любопытным. Первые из забегов были назначены на полдень, так что она вполне успевала к началу. Или же лучше поехать в церковь Санта-Мария-делла-Витториа? По словам ее поварихи, Бернини выставил там на обозрение одну из своих новых скульптур, работу просто восхитительную, нечто до сих пор невиданное. Все только и болтают о ней, говорят даже, что это якобы самая значительная из работ кавальере. И на Корсо только об этом и речь.

— Мне на самом деле не терпится взглянуть на нее, — заявила донна Олимпия Клариссе, которая сидела у камина, погрузившись в вышивку гладью. — Поедешь со мной?

— Скульптура Бернини? — спросила ее кузина, не поднимая головы от пялец. Думаю, вряд ли это меня заинтересует. Мне недостает умения понимать шедевры искусства.

— Странно, было время, когда ты ими насытиться не могла. А теперь, когда именно искусство пошло бы тебе на пользу, не желаешь больше о нем слышать. Поехали, хоть рассеешься! Нельзя так отдаваться своему горю!

— Верю, что ты желаешь мне хорошего, Олимпия, но я, с твоего позволения, воздам благодарственную молитву.

Отложив в сторону работу, Кларисса собралась выйти.

— Куда ты? — спросила Олимпия. — Еще рано для молитвы!

— Я уколола палец, — пояснила Кларисса, — и кровь никак не остановить.

Хотя кузина наотрез отказывалась ее сопровождать, допнна Олимпия все же собралась ехать на Корсо. Надо как-то решать накопившиеся проблемы, от них все равно не уйти. Кто знает, может, как раз там, на Корсо, ей попадется на глаза парочка нужных людей. Например, кардинал Барберини, накануне вернувшийся из французского изгнания, тот наверняка будет в ложе для почетных гостей. Сейчас самое время искать пути замирения Памфили с Барберини — если Камильо продолжит свои ночные эскапады к княгине Россано, не исключено, что помощь Барберини понадобится донне Олимпии куда скорее, чем представляется.

Хотя на улицах было полно народу, экипаж невестки папы пробирался по ним довольно бойко — карету с гербом папы на дверце сопровождал эскорт в два десятка всадников, так что при виде процессии прохожие спешили уступить дорогу. Лишь на подъезде к Корсо экипаж чуть замедлил ход. А когда показалась ложа для почетных гостей, кучер и вовсе вынужден был остановить лошадей.

На улице бушевала самая настоящая битва. Раззадоренные криками женщин и детей, мужчины что было силы дубасили друг друга. Донна Олимпия понимала, что скоро это не кончится. Взявшись за четки, она, дабы убить время, стала нашептывать «Аве Мария». Вероятно, все из-за того, что кто-то опять не оказал кому-то знак почтительности — не уступил дорогу. Такие свары на римских улицах происходили чуть ли не ежечасно. В свое время подобный инцидент послужил поводом к войне Барберини с Кастро.

Когда ожидание затянулось больше чем на четверть часа, донна Олимпия не выдержала. Высунувшись из окна кареты, она крикнула:

— Почему мы не едем? Что там происходит?

— Прошу прощения, княгиня, — отозвался кучер. — На Корсо схватили Чекку Буффону, к тому же в маске. Вот ее почитатели и сцепились между собой.

Донна Олимпия сердито затеребила четки в поисках затерявшегося среди бусин крестика. Чекка Буффона была известной в городе куртизанкой, которая, по словам Камильо, пару недель назад пробилась в фаворитки кардинала Барберини. Арест ее у всех на глазах, да еще в маске, да еще на Корсо — и то и другое куртизанкам на период карнавала воспрещалось — явно вывел старика из себя. Донна Олимпия раздумывала, что в такой ситуации предпринять. Стоит ли в сложившихся обстоятельствах вызвать главу рода Барберини на серьезный разговор? Или лучше убраться подобру-поздорову? Она выбрала последнее.

Еще раз высунувшись из окошка кареты, она распорядилась:

— В церковь Санта-Мария-делла-Витториа!

Небольшой храм на улице, ведущей к Порта-Пиа, был переполнен. Сюда устремились все желающие своими глазами взглянуть на последнюю работу маэстро Бернини. Большинство их даже не потрудились снять карнавальное убранство: тут присутствовали лекари и адвокаты, китайские мандарины и испанские гранды, арабские калифы и индийские махараджи. Сняв маски и головные уборы, все в почтительном молчании, разинув рты, сгрудились у левого придела. Давка была такая, что донна Олимпия с трудом пробиралась через толпу.

Люди, узнавая ее, расступались, давая пройти, по толпе пронесся ропот. Минуя образовавшийся коридор, Олимпия поглядывала на лица римлян, стоявших по обе стороны. Если судить но их выражениям, горожане готовы были простить кавальере Бернини досадный промах с колокольнями. Может, Памфили все же поторопились, поручив возведение фонтана Борромини?

Стоило донне Олимпии взглянуть на алтарь, как она остолбенела. Устремлявшиеся с обеих сторон потоки света высвечивали скульптурное изображение Терезы. Святая возлежала на ложе из облаков, вперив экстатический взор в ангела, собравшегося пронзить ее копьем. И уже в следующее мгновение у донны Олимпии не оставалось сомнений, кто позировал Бернини.

— Ах ты, дрянь! — прошептала она, опускаясь на колени. — Ах ты, двуличная стерва…

Рука ее невольно стиснула четки. И проблемы с Камильо, и необходимость примирения с Барберини, и присутствие большого количества людей — все было вмиг позабыто. Она продолжала неотрывно смотреть на алтарь. Какая же отвратительная самодельщина! Триумф порока! Увековеченное в камне мгновение омерзительной похоти под личиной божественного мистического откровения… Обезумевшая от испепелявшей страсти, готовая отдаться ниспосланному небом жениху, этому глумливо ухмылявшемуся купидону, похабная груда плоти молила уестествить ее копьем… К чему этот ворох одеяний? Он никак не скрадывает бесстыжую наготу, скорее подчеркивает ее. А вожделенно полуоткрытый рот? Кажется, из него вот-вот исторгнется сладострастный стон.

— «Стрела пронзила сердце мое… — бормотала про себя донна Олимпия слова святой. Она знала их наизусть, без устали повторяя их снова и снова, стоило ей впервые прочесть эти строки. — Неисчерпаема была сладость боли той, и любовь захватила меня без остатка…»

Допна Олимпия не могла оторваться от созерцания порчи, подобно утопающему, который с мольбой и ужасом взирает на недосягаемый берег. Откинутая в порыве страсти голова, лицо, на котором отпечаталось блаженное упоение… Жгучая, неистребимая ревность волной поднималась в ней. Разве мог скульптор, пусть даже мастер масштаба Бернини, нафантазировать подобное? Эта страсть, это невыразимое блаженство — Кларисса не могла не изведать их в объятиях кавальере! А ей, донне Олимпии, самой могущественной из всех женщин Рима, приходилось проводить ночи подле урода, брюзгливого старца, услаждая его распадающуюся плоть. Клокотавшая в ней ярость вызвала головокружение.