Княгиня - Петер Пранге

— Прошу прощения, княгиня, господин не желает уходить.

Кларисса отошла от подзорной трубы, и в это время лакей, посторонившись, пропустил в дверь настойчивого гостя.

Узнав, кто это, Кларисса ощутила прилив теплоты.

— Синьор Борромини!

— Прошу простить мою навязчивость, княгиня, однако я должен был выразить вам мое участие.

Франческо пожал ее руку.

— Донна Олимпия известила меня о вашем тяжком горе.

— Я рада, что вы пришли, — ответила Кларисса.

Это были те же руки — большие, сильные и вместе с тем гладкие и нежные, в них было столько сочувствия ее горю, что княгиня благодарно сжала их.

— Ах, если бы вы только смогли прийти раньше, синьор Борромини!

— У меня дел просто невпроворот, и все же, княгиня, вы правы. Это непростительная ошибка.

Виновато отводя взор, Франческо выпустил ее руку из своей. Заметив подзорную трубу, он сменил тему:

— Вы наблюдаете за звездами?

— Да. Муж научил меня этому. Астрономия была его увлечением. В молодые годы он побывал в Италии, в Падуе, где познакомился с доктором Галилеем, но все это было, повторяю, задолго до знакомства со мной…

— Мне кажется, я понимаю, что вы испытываете, — мягко произнес он, чувствуя, что Клариссе нелегко дается эта тема. — Эти чувства… Они ведь и мне знакомы…

И, не пускаясь в дальнейшие объяснения, умолк. Возникла пауза. На лице Франческо проступила прежняя скорбь. Может, именно в ней следовало искать объяснение его непонятной склонности носить черное? До сих пор Клариссе казалось, что Борромини лишь следует поветрию испанской моды, чтобы подчеркнуть таким образом свою связь с работодателями, чей заказ он выполнял постройкой Сан-Карло. Однако теперь усомнилась. Да, вероятно, он прав — их обоих одолевают те же чувства. По какой-то необъяснимой пока причине княгине вдруг захотелось поведать этому человеку о себе.

— Вам приходилось когда-нибудь смотреть в подзорную трубу? — поинтересовалась она.

— В подзорную трубу? — Франческо был искренне изумлен. — Нет, еще никогда.

— Мне кажется, вам бы понравилось. Не хотите попробовать? Борромини кивнул, и ее лицо осветилось улыбкой.

— Тогда идемте!

Чтобы заглянуть в окуляр, Франческо вынужден был стать на колени. Опасливо, боясь испортить прибор своими сильными руками, прикоснулся он к подзорной трубе.

— Ну, что, видите там что-нибудь?

— Боже мой! — вырвался у него возглас восхищения. — Словно на небесах!

Кларисса вздрогнула от неожиданности. Не те ли слова произнесла она сама, когда много лет назад Борромини показал ей купол собора Святого Петра?

— Какое великолепие! — благоговейно, будто перед алтарем, произнес он. — Никогда и представить себе не мог, что на небе столько звезд. Их, должно быть, сотни.

— Их куда больше, синьор Борромини, их наверняка многие тысячи. И даже в телескоп далеко не все разглядишь. Скажите, а может, вам хотелось бы увидеть какую-то определенную звезду?

— Да. Сатурн, — не раздумывая отозвался он. Снова припав к окуляру, Франческо пояснил: — Я рожден под его знаком.

— Мне вспомнилось, что римляне когда-то устраивали развеселые празднества в его честь.

— Да, устраивали, — кивнул Франческо, выпрямляясь. — Целыми днями обжирались и опивались. Это было своего рода возвращение в «золотой век», в эпоху Сатурна, когда в мире царили лишь радость и покой. Но люди склонны забывать об одном: если и были времена, названные эпохой Сатурна, то они неизбежно имели свою темную сторону, которая с лихвой перевесит солнечную. Помните, как греки называли Сатурн?

— Хронос, по-моему?

— Да, Хронос, — подтвердил Франческо, и лицо его вновь омрачила прежняя скорбь. — Бог времени. Ему мы обязаны каждым мгновением жизни. Но он дарует нам время лишь для того, чтобы потом вновь отнять его у нас, к своей радости и к нашему отчаянию. Знаете, как поступил Хронос, когда ему предсказали, что он будет лишен власти одним из своих детей? Он проглатывал сразу же всех, едва они появлялись на свет. Точно так же, — добавил Франческо, — он заглатывает и нас. Мним себе что-то, радуемся бытию, словно ему конца не будет, а тем временем всех нас Хронос постепенно втягивает в свою бездну.

Внезапно Борромини смущенно замолчал.

— Простите, — виновато произнес он, — глупо и бестактно с моей стороны рассуждать сейчас на подобные темы.

Кларисса покачала головой:

— Все, о чем вы говорите, — жизнь, а она не спрашивает у нас, что нам нравится, а что нет. Кроме того, мне интересно беседовать с вами. Но вы просили, — продолжала Кларисса, заметив его смущение, — показать вам Сатурн?

— Да, хотелось бы взглянуть на него.

Подойдя к телескопу, княгиня быстро отыскала планету на черном небе и уступила место Борромини.

— Его легко отличить от других звезд. Он единственный окружен кольцом. Вы нашли его?

— Да, да, вот он! — радостно воскликнул Франческо. — Матово-желтый кружок, и кольцо прекрасно видно. Напоминает чашку с двумя ручками. Пресвятая Мать Богородица…

— После Юпитера Сатурн — вторая по величине планета. У него даже есть своя Луна. Жаль, в эту трубу ее не разглядеть.

Франческо, не отрываясь от телескопа, внимательно прислушивался к тому, что говорила княгиня. Она объяснила ему место Сатурна в космосе, описала его значение, величину в сравнении с другими планетами и показала созвездия. Демонстрируя ему усеянное звездами небо, как прежде он показывал ей небосвод веры, Кларисса, к своему изумлению, убедилась, что, объясняя Франческо все эти загадки, постепенно заново открывает тот завершенный порядок небесного свода, который считала почти утраченным для себя.

— И оттуда Он взирает на детей своих, — в благоговейном восхищении прошептал Борромини. — А каково расстояние до Сатурна?

— Точно пока неизвестно, но, по расчетам астрономов, примерно семьсот пятьдесят миллионов миль, а то и больше.

— Так далеко — и в то же время совсем рядом, — поразился Борромини. — Разве не чудо, что оттуда Он заставляет наши души страдать?

— Вы говорите о меланхолии? — переспросила. Кларисса, внезапно осознав, что имел в виду Борромини. — Болезнь, которой страдают Его дети?

— Да, меланхолию, — согласился он. — Охватывающую душу печаль, скорбь по невозвратному, размышления о бренности плоти…

Вдруг он резко поднялся, будто не в силах выносить это зрелище.

— Не знаю, можно ли мне вообще пользоваться подобными инструментами. Это означает вмешательство простого смертного в самые сокровенные деяния Бога без Его позволения.

— Возможно, вы и правы, — согласилась Кларисса. — Однако разве вы не пытаетесь проникнуть в эти тайны? Вы же сами когда-то сказали мне — я хорошо помню, это было, когда вы мне показывали купол Микеланджело, — что архитектура воспроизводит творения Божьи, что в азбуке архитектуры можно ощутить божественный порядок.

— Вы помните? Так давно!.. — Франческо улыбнулся, и в его улыбке были и смущение, и гордость, а глаза вспыхнули радостью, словно две звезды. — Чем вообще должно заниматься искусство? Бог дозволяет нам его не ради нашего самоуспокоения и возвышения себя над другими, а для утешения души нашей. Он наделил нас, смертных, способностью творить ради преодоления нашего непостоянства на земле. И это великое утешение, обретаемое в искусстве, а потому любое произведение искусства намного ценнее его создателя.

— Что за мысли, синьор Борромини! Разве можно столько требовать от человека? Готовности целиком и полностью посвятить себя служению искусству?

— Человек искусства иного выбора не имеет — он обязан служить искусству! — с жаром воскликнул Франческо. — Отчего в таком случае Юпитер сияет ярче Сатурна? Или, вы считаете, звезды лгут и все это — лишь случайность?

В голосе Борромини была такая страсть, что Кларисса не решалась возразить.

— Над этим необходимо поразмыслить, — лишь сказала она. — Да, кстати, — вспомнила княгиня. — Я слышала от донны Олимпии, что вы будете строить фонтан на площади. Описать не могу, как я обрадовалась. Вы уже представляете, как он будет выглядеть?

— Готового проекта пока нет, — ответил Франческо, — хотя кое-какие идеи имеются.

О, тогда вы должны поделиться ими со мной!

— Стоит ли? Это всего лишь первое озарение.

— Прошу вас!

Кларисса повела Франческо к столу, на котором лежал листок бумаги, и подала ему оправленный в серебро грифель.

— Хотя бы набросок. Мне очень хочется увидеть его.

Как бы нехотя Франческо взял в руки грифель, но стоило ему провести несколько штрихов, как он уже был в своей стихии. Спокойно и сосредоточенно он расчертил контуры фонтана, обелиска, пояснил, как обелиск соотносится с каждой страной света. В его голосе звучали теплота и уверенность, будто сейчас и здесь, поясняя свой замысел, с каждой добавленной линией он обретал себя. Внезапно остановившись, он с сияющими глазами посмотрел на княгиню: