Готический ангел - Екатерина Лесина

– Хлам, значит.

– Хлам, – подтвердил Ижицын. В глазах, теперь не льдисто-голубых, а серых, ни капли раскаяния. Пощечину бы ему, звонкую, такую, чтоб сразу сказать, что я думаю по поводу этой шутки, которая и не шутка вовсе. Но я никогда не осмелюсь на пощечину. Воспитание не позволит. – Мне нужен был предлог задержать вас здесь.

– Из-за ангела, да? Или потому, что любопытно?

– Да. Из-за ангела. И да – любопытно. Вы вписались в этот дом сразу, с самого первого вечера, вы его услышали, поняли… вы должны остаться здесь. Поэтому мне придется на вас жениться.

Сумасшедший. Точнее, одержимый.

– Я понимаю, что предложение кажется немного… неуместным. Но я настаиваю. Я готов ждать столько, сколько понадобится, но отпускать вас не собираюсь и соперников не потерплю. В отличие от прадеда характер у меня прескверный хотя бы ввиду отсутствия наивности. Зато у вас ее с избытком.

– Подите к черту!

– Знаете, вам идет злость. Пожалуй, вы единственная из моих знакомых, кому действительно идет злость, но все же приятнее, когда вы пребываете в хорошем настроении.

Я его убью. Наверное.

Или нет.

– И еще, Василиса. – Ижицын перестал улыбаться. – Вам нельзя сегодня выходить из дому.

– Как это?

– Обыкновенно. Ни вам, ни вашей подруге. Всего один день, до завтра. Понятно?

– Нет.

Мне ничего не понятно, я к Юле собиралась. И уехать отсюда домой, а теперь как?

– Никак. – Динка сидела у приоткрытого окна и курила. И не холодно ей? Кремовый свитер, перламутровые декоративные пуговки, черная длинная юбка с разрезом и домашние туфли на каблуке. Я никогда не буду и вполовину такой красивой.

– Если сказал сидеть тут, значит, будем сидеть.

Снаружи стекло расчертили дорожки воды, ночью подмерзшей, затянувшейся серой слюдяной пленкой поверх стекла, а теперь медленно тающей. Как будто от дыма. И Динкиного тепла.

– Значит, замуж-таки позвал? – Динка, потянув за раму, открыла окно еще больше. Зачем, замерзнет ведь, простудится. – А ты?

– А я… я не знаю. Дин, глупо же. Он меня не знает, я его не знаю. Он сумасшедший вообще, вбил себе в голову и… я бы продала ему ангела. И продам, если захочет, это же просто статуэтка, безделушка.

– А Кольке почему не продала? Он ведь просил, я точно знаю, что просил. И ко мне подкатывался, чтоб уговорила.

– Ну… не знаю.

– Не трынди, Васька, все ты знаешь. Ты на Кольку запала, потому как вроде романтический герой, красавчик, язык подвешен хорошо, а еще и талантливый… как все думали. – С перламутрово-розовых Динкиных губ слова падали кусочками льда. Что с ней, никогда не видела, чтобы она была такой… такой задумчивой?

– В это ты втюрилась. Только задницей все равно чуяла, что он тебя использует, врала себе, а чуять – чуяла. На Ижицына соглашайся, клевый мужик, а что псих слегка, так где сейчас нормальных-то взять? Только… предложи ему ангелочка купить, он хоть цену нормальную даст.

– А потом что?

– Потом? Ну, если после покупки предложение повторит, о замужестве-то, соглашайся.

– А если не повторит?

Динка, выбросив окурок, захлопнула окно и как-то зло, будто обиду срывала:

– Если не повторит, будешь, во-первых, при бабках, во-вторых, до старости утешать себя, что не вышла замуж за чокнутого. Боже, Вася, ты все-таки дура, не сказочная, а просто…

Матвей

Петр Аркадьевич объявился ближе к вечеру, без приглашения, и визит этот порадовал своевременностью, Матвей и сам подумывал позвонить – хотелось прояснить кое-какие моменты.

– Вечер добрый. – Градовский кое-как выпутался из темного пальто. – Извините, что так, без звонка, я пытался, а вы трубку не брали…

Стащив ботинки, Петр Аркадьевич сунул ноги в тапочки, нагнулся, платочком счистив темные пятнышки грязи, прилипшей к брюкам, потом, скомкав платок, запихал его в темный пакет, а из пакета, точно взамен, вытащил бутылку коньяку.

– Я вот подумал, что, может… оно как-то в последнее время совсем тошно.

– Что тошно?

– Все. Жанночка переживает, плачет постоянно, Игорек спивается, на фирму плевать… – Градовский, не дожидаясь приглашения, прошел на кухню. – Вы вот… молчите. Может, вам Ижицын больше пообещал? Так не стесняйтесь, говорите, я тоже человек не бедный, договоримся.

От Петра Аркадьевича отчетливо несло спиртным, и отнюдь не коньяком, чем-то гораздо более дешевым, едким, совершенно не вяжущимся с деловым обличьем Градовского.

– Мы тут с Игорьком, за Машеньку… я вот смотрю и думаю, а у меня-то деток нет… и вообще никого нет, кроме Жанночки. И хорошо вроде, а с другой стороны – зачем тогда все? Воевать, локтями пихаться, топить кого-то…

Градовский икнул, потянул за галстук, ослабляя узел.

– В залу пройдемте. – Матвей подтолкнул в нужную сторону.

– Уже не говорят так, «в залу», – заметил Градовский, но подчинился, позволил довести до нужной двери и, открыв, замер на пороге. – Оба-на, это что у вас, пасьянс?

– Работа. Вон, на кресло садитесь, а коньяк пока поставьте, побеседовать надо.

– Рабо-о-та, – протянул Петр Аркадьевич и, наклонившись, поднял с пола одну из карточек. Желтую, значится, ижицынскую. Вот ведь человек, как у себя дома распоряжается.

– На место положите, пожалуйста. Видите, я работаю. Над вашим делом работаю. Желтые касаются Ижицына. Красные – Василиса Васильевна Васильева. Синие…

– Офигеть. – Градовский послушно положил карточку на место и, плюхнувшись в кресло, вытянул ноги. Коньяк он поставил не на стол, а на пол, в самый угол, точно спрятать хотел. – Василиса Васильевна Васильева… убиться.

– Почти. Особенно если начать разбираться.

– Начинайте.

– Уже начал. Только для того, чтобы окончательно разобраться, мне нужно кое-что уточнить… некоторые детали. Скажите, в последнее время вы не получали предложений? Таких, которые показались бы вам неожиданными. По содержанию или по личности человека, от которого исходили…

– Получал. – Петр Аркадьевич, развязав галстук, сунул его в карман. – Вот чего мы с Игорьком-то… я ж не пью, вообще не пью, а сегодня тошно так стало, хоть прям волком вой. А все из-за скотины этой. Дружбу он мне предлагает… Вз-взаимовыгодное сотрудничество, во! Сначала Машку довел, Игорька тоже, Жанночка вся изводится, а он – сотрудничество. Видал я его сотрудничество!

Градовский изобразил неприличный жест.

– Кто предлагает?

– Ижицын. И вежливый, урод, письмо на гербовой бумаге… встреча завтра.

– Завтра, говорите? Во сколько?

– Н-не помню, сейчас, погодите. – Градовский сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил изрядно помятый конверт. – В два пополудни… в два, в особняк его… Ехать или как?

– Ехать, – посоветовал Матвей.

– А вы?

– А я как-нибудь без приглашения… скажем, часов в двенадцать… дня. А вы уж попозже тогда, как договорено. И Казина с собою прихватите, лучше б трезвого.

Снова тишина, уже напряженная, натянутая струной, чуть шелохнись – и оборвется, распрямится, ударив по нервам. И я молчу, жду, когда струна ослабнет, позволит убежать от разговора. Я не хочу этого разговора.

Его и не было, Савелий, извинившись, встал из-за стола. И я осталась в одиночестве. Господи, неужели он уже знает? Уже решил, осудил, приговорил и теперь не желает слышать оправданий? Да и чем мне оправдаться-то?

В моей комнате в окне отражается кружок свечи, я накрываю его ладонью, а он выскакивает, вырывается, непоседливый. За спиною тихий скрип двери, и язычок огня клонится в сторону, снова убегая из рук. Не поворачиваюсь. Зачем? Если Савелий, то придется говорить, объясняться, если Ольховский, то видеть его не желаю.

– Наталья, – все-таки Ольховский, в такой час в моих покоях. Неприлично, но… все равно. – Пойдем, я должен показать тебе.

– Что показать?

– Кого, – отвечает он и прижимает палец к губам. – Только тихо. Ты должна видеть.

Зачем я пошла за ним? Тенью по коридорам дома, бесшумно вплетаясь во тьму, в которой робкая свеча – лишь мимолетность, в любой миг погаснет, оставив меня тут с ним. Ольховский ведет. Куда – не знаю. Противно, есть в этом что-то от подглядыванья, но покорно ступаю следом. Тупик, шкаф, в приоткрытую дверь которого Сергей скользнул бочком, неловко стукнувшись локтем. Выругался, велел:

– Держи, тут с дверью управиться надо… погоди, я сейчас. Вот ведь… заперли.

Я ждала, держала свечу, желая оказаться как можно дальше отсюда, но не находя сил сдвинуться с места.

За шкафом тоже темнота, только немного другая, шелестящая и тяжелая, будто платье из тафты. Живая. Я не сразу поняла, что там, в темноте, кто-то есть, что шелест – не шелест вовсе, а дыхание, и пол скрипит под чьими-то шагами.

– Не бойся, – на ухо шепнул Ольховский. – Тут перегородка, иди, глянь в окошко.

Он подтолкнул меня вперед, сильно и больно, рука ударилась о деревянную стену, в которой черным пятном гляделось забранное решеткой окно. Сергей поднес свечу и…