Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Было уже за полночь, дорога из Дарруса в Тегеран была темна и пустынна. Слезы щипали глаза, туманили взгляд. Я опустила стекло, вдохнула ночной воздух, ветер холодил мою влажную кожу (я лишь сейчас почувствовала, что вспотела). Я очертя голову мчалась в столицу, и ком в груди постепенно таял.
На самом подъезде к городу я свернула на улицу Пехлеви и врезалась в стену света. Я ударила по тормозам, резко свернула на обочину, так что сумочка слетела с сиденья на пол. Я моргнула раз, другой, выключила фары, вновь опустила стекло. Приставив ладонь козырьком ко лбу, чтобы свет не слепил глаза, я выглянула в окно, силясь понять, что происходит.
Дорогу перегородил танк. Сквозь сияние ко мне направился силуэт. Я посмотрела в зеркало заднего вида. Тушь расплылась, помада размазалась. Я вытерла глаза и губы тыльной стороной ладони. Подошедший солдат направил на меня фонарик, луч скользнул по моему лицу, по мужскому пиджаку.
Я заглушила мотор, уронила руки на колени.
– Куда направляетесь? – мирно спросил солдат.
– Домой. – Я назвала ему адрес. Вдали протяжно завыла сирена. – Что происходит?
Солдат оглянулся на город, повернулся ко мне.
– Одного министра убили, – сказал он. – Введено военное положение.
25
Случилось следующее: днем, по пути в парламент, один из министров угодил в засаду. В него дважды стреляли. Первая пуля попала министру в лоб, вторая пронзила сердце.
Это был заговор коммунистов. Англичан. Американцев. Исламистов. Высказывали все сколько-нибудь вероятные и вовсе невероятные догадки, из-за чего большинство поняло, что никому ничего не известно, и уверилось в собственной беспомощности, а заодно и в том, что дальше будет хуже. Так и оказалось. Ночью вспыхнули беспорядки, на этот раз возле британского посольства, и еще несколько дней выли сирены, проходили облавы, обыски, аресты. На улицах не было ни души: лишь военные и полицейские патрули.
Мне же эта тревожная ситуация даровала желанное одиночество. Впервые в жизни мне не хотелось видеть Дарьюша. Из-за военного положения в город никого не впускали, никого не выпускали, телефон не работал, и я не могла ему позвонить, что меня совершенно устраивало.
Мне еще повезло, что я успела вернуться: часом позже перекрыли все въезды. Я и так добиралась домой больше часа: почти на каждом перекрестке стояли блокпосты. Переступив порог квартиры, я скинула пиджак Дарьюша, стянула платье, вынула шпильки из волос. Я ужасно устала, но, как ни странно, была совершенно спокойна. Я так спешила на вечеринку, что оставила в доме сущий кавардак. Теперь же я ходила из комнаты в комнату, подбирала валявшуюся на полу одежду, разбирала завалы на столах, перемыла скопившуюся в раковине посуду. Когда я закончила, пиджак Дарьюша и мое некогда прекрасное, ныне же загубленное платье отправились в мусорное ведро, однако всякий раз при мысли о вечеринке и обо всем, что случилось в тот вечер, меня вновь охватывало унижение. Не знаю, что чувствовал Дарьюш, но то ли он постыдился, то ли побоялся вступиться за меня, не говоря о том, чтобы признать наши отношения. Теперь мне казалось, что все между нами строилось на обмане, причем я сама себя обманула. Подумать только, после того что было с Насером, я вновь дала себя одурачить! Я поверила, будто бы за нашей связью скрывается нечто большее. Я ненавидела Бижана Базаргана, ненавидела Дарьюша, но больше всего – себя.
Следующие несколько дней я слонялась по квартире, слушала радио. «Лейла», – думала я всякий раз, как упоминали о заговоре «Туде». Она, должно быть, боится за жизнь брата. Снова и снова я снимала трубку, пытаясь ей дозвониться, но телефон был отключен. С каждым часом мое беспокойство росло. Наконец на третий день ближе к полуночи раздался звонок – пронзительный, тревожный. Я включила свет, подняла трубку.
– Лейла?
Но это был Дарьюш.
– У тебя все хорошо? – спросил он, едва я ответила на звонок.
Я села в кровати, потерла глаза.
– Все в порядке.
– Почему ты уехала?
Я глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.
– Сам знаешь почему.
– Из-за Базаргана? Я же тебе говорил, он скандалист. Еще не хватало расстраиваться из-за него.
– Дело не только в нем. А вообще во всех. Куда бы я ни пошла. Ты знаешь, что у нас за спиной меня называют твоей…
– Кем?
– Шлюхой.
Какое мерзкое слово. Я впервые выговорила его: не думала, что осмелюсь. Я запустила руку в волосы, уставилась в потолок.
– Люди читают газеты, видят мои фотографии, и начинается: «Да какой еще талант, просто умеет устроиться, сама ничего не делает. У нее же ни одной своей мысли, все он. Говорят, даже стихи за нее пишет».
– Ладно тебе, Форуг, неужели тебя волнует, что о нас болтают?
– Волнует. Я была бы рада, если бы не волновало, но ничего не поделаешь. О тебе никогда не скажут такого, как обо мне, им даже в голову не придет утверждать, будто бы я подсказываю тебе идеи для фильмов и тем более снимаю их за тебя.
– Важно одно, – ответил Дарьюш, – наши с тобой отношения никого не касаются. То, что между нами, принадлежит только нам.
– А мне надоели эти секреты! Надоело притворяться. Хватит, напритворялась.
– Согласен, это не лучший вариант, но по-другому в нашей стране нельзя, вокруг одни узколобые идиоты. И мы с тобой бессильны их переделать.
– Ты прав. – Я примолкла, потерла лоб ладонью. Меня вдруг охватило такое мучительное одиночество, что я не удержалась и спросила: – Когда ты ко мне приедешь?
Дарьюш кашлянул.
– Ты же знаешь, сейчас никого не пускают и никого не выпускают.
– Но ты приедешь, как только получится?
– Постараюсь. Мне нужно сперва кое-что сделать. Потерпи чуть-чуть, хорошо? Ты ведь подождешь еще немного?
Я не ответила, он вздохнул в трубку.
– Подожди.
Подожди. Я зажмурилась. От злости меня бросило в жар, в пот.
– Разве я мало ждала? Я ведь только и делаю, что жду тебя.
* * *
С первого же взгляда на Лейлу – в два часа дня она сидела на неприбранной постели в ночной рубашке – я догадалась: дело плохо. Шторы были закрыты, и, переступив порог душной спальни, я прищурилась, высматривая ее в полумраке. «Форуг», – еле слышно проговорила она, и я сразу же поняла, что от прежней невозмутимой, жизнерадостной Лейлы осталась бледная тень: тонкие запястья, отчаянный взгляд, нечесаные волосы.
Военное положение так и не сняли, и я добралась до нее только через неделю. Тем утром правительство объявило, что убийство – дело рук коммунистов. «Члены партии “Туде” – предатели, – сообщил по радио какой-то чиновник, – враги шаха и государства, и мы будем уничтожать их одного за другим, пока не искореним эту заразу».
Я опустилась на край кровати, положила руку Лейле на плечо, такое хрупкое под хлопковой сорочкой.
– От Рахима есть вести? – спросила я.
Лейла подняла на меня глаза.
– Нет.
– Может, он на тебя злится?
Она насторожилась.
– С чего ты взяла?
– Помнишь, я как-то застала его у тебя? Несколько лет назад? Мне показалось, вы ругались. Да?
Лейла замялась, явно решая, о чем лучше умолчать, как бы я ни наседала и как бы ей ни хотелось облегчить душу.
– Я достала ему паспорт на чужое имя. И деньги. Хотела, чтобы он уехал из страны, пусть на время.
– Но он не уехал.
– Он сказал, что слишком многие на него рассчитывают, – ответила Лейла, взвешивая каждое слово. – Произошло что-то такое, из-за чего он не может покинуть Иран. – Она примолкла, помрачнела. – Слышала, что случилось возле парламента?
– Ты про убийство?
Она кивнула.
В Тегеране ни о чем другом не говорили вот уже неделю. Я едва не спросила у Лейлы, почему она решила, что я могла об этом не знать, но удержалась. Было ясно, что она сейчас неспособна рассуждать трезво.
– Да, слышала, – ответила я.
– Ей-богу, Форуг, я и мысли не допускаю, что мой брат к этому причастен.
– Ты же не знаешь наверняка.
Она прикусила нижнюю губу, посмотрела на свои руки.
– Это правда.
– Как ты думаешь, где он сейчас
