Мальчик с саблей (сборник) - Иван Наумов

Было несколько случаев – и Вальхурт восстанавливал их в памяти до последнего штриха, – когда действия или рассказы Хадыра выходили за рамки дозволенного. Дозволенного неизвестно кем и когда, – но ведь рамки позволяют ограничить берегами некое общее русло. Не может же человек жить без русла, без правил, без границ, за которые не следует выходить.

Сильнее всего поразила Вальхурта история о том, как Хадыр ещё ребёнком пошёл за стариком, который уходил.

«Мы выходим из леса и уходим в лес…»

Хадыр пошёл за человеком, услышавшим зов смерти. Даже мысль о подобном поступке вызывала у Вальхурта дрожь, а Хадыр не просто подумал, а сделал. Такое мог совершить только необычный человек.

И почему его до сих пор ждёт Джамилла, откуда в ней это упорство? Уже третий год пошёл с ночи исчезновения Хадыра, а она ведёт себя так, будто это случилось вчера.

Хадыр покинул свой гриб в ночь полной луны, и только Вилар и Джамилла знали об этом. Вилар твёрдо знал, что Хадыр ушёл, Джамилла твёрдо знала, что Хадыр вернётся.

С тех пор четырежды Вальхурт объезжал мир, делая исправления в своих списках, стирая умерших и записывая родившихся, и в каждом селении спрашивал о Хадыре, сыне Говора, родом из деревни Сангат, но ответа не было.

Однажды, возвращаясь в Гибоо, где он как-то незаметно начал оседать – чему в некотором роде способствовала Дора, сестра Джамиллы, – Вальхурт вдруг почувствовал, что должен действовать. По-другому забилось сердце, другие запахи вселились в сознание, и что-то ласковое и надёжное, как солнечный луч, согрело душу.

В Гибоо он остановился лишь на минуту, спросил о Хадыре, услышал «нет», сразу же развернул колесницу и помчался по лепестку, идущему на Папирус.

Большие уродливые часы с зигзагообразно изогнувшейся стрелкой показали ему путь к Семнадцати Деревням Хадыра и время: сиреневый час, благоуханный и нежный.

Под колёсами зашевелилась два года не пользованная дорога, и в Первой Деревне Вальхурт провёл ночь, и потом в Девятой, и в Шестнадцатой – об этом он рассказал сам, когда вернулся. И ещё о том, что Семнадцатая Деревня – действительно последняя, и что там обрывается термитовая дорога, а дальше – дикий лес, и о странной бурой стене, которую даже непонятно как можно назвать и с чем сравнить, и ещё о чём-то… Но всё-таки его рассказ был неполон.

Всю оставшуюся жизнь – а оставалось ему не так уж и много – Вальхурт вспоминал, что самые свои светлые дни он провёл в поездке по хадыровским Деревням. Он любил повторять, что за три дня можно успеть очень многое. Его дети, да и другие сидельцы Гибоо, всегда с охотой расспрашивали о путешествии, пропуская мимо ушей постоянно упоминаемое число «три». Никто так и не сообразил, что ровно на трое суток больше, чем выходило из рассказа, провёл Вальхурт в Семнадцати Деревнях. И, если бы он захотел, то, видимо, мог бы поведать, как за эти три дня нашёл в себе силы переступить черту. Впрочем, возможно, это лишь вымысел.

Как убежать от погони? Как оторваться от преследования? Ответ очевиден: нужно преодолеть преграду, которая преследователю окажется не под силу. В каждой конкретной ситуации необходимо действовать по-своему.

Хадыр поступил так.

Достигнув Семнадцатой, он три дня потратил на отдых, после чего сделал несколько долгих пеших прогулок в окрестностях селения, разыскивая колючие дикие кустарники, коими эта местность изобиловала всего три луны назад. Найти было трудно, но он нашёл. Каждая ветка несла на себе две-три дюжины длинных шипов. Осторожно, стараясь не оцарапаться, Хадыр под корень выдернул пять хворостин и понес их в деревню. По дороге две из них выскользнули из рук, и их быстро съел пух.

Чтобы высушить оставшиеся ветви, Хадыр разложил их на ночь на шляпке соседнего гриба. Сине-бурая кашица – всё, что от ветвей осталось к утру. Гриб съел их.

Нарвав к следующей ночи новую охапку колючек, Хадыр заснул, держа её в руках, – но к утру лишь бурая слякоть скользила между пальцами. Одежда съела ветви.

У Хадыра не было навыка, унаследованного от предков, и он полагался только на свою интуицию, покорившись неизвестно откуда пришедшему подсознательному умению.

Он расстался с одеждой, расстался с грибом, он чутко проспал в пуху, лёжа на спине, две долгие ночи. Два дня Хадыр не разжимал кулаков, держа в каждой горсти по пучку отломанных от ветки шипов.

А на третий день он пошёл к скале.

Стена поднималась в небо уступами. Хадыр одной ногой встал на маленький кусок скалы, отколовшийся от общего целого и блестящий на солнце сложными прожилками. Другой ногой оттолкнулся и мгновение простоял над землёй. Потом медленно полез в небо, нащупывая опору пальцами ног, поглядывая то вверх, то вниз, вгоняя в слишком узкие щели подсохшие отвердевшие шипы и превращая их в ступени.

Когда он оказался на высоте, где парят кроны деревьев, под правой ступнёй что-то ненадёжно шевельнулось, и Хадыр переспелым фудом рухнул вниз. Рука, на которую пришёлся основной удар, неправдоподобно звонко хрустнула в локте, и боль на какое-то мгновение лишила Хадыра ощущения времени.

Но что – время? Время для него теперь не значило почти ничего. Боль отступила, и вскоре он поднялся и нашёл падун. Распластавшийся в тенистой ложбине величественный тёмно-зелёный лист совсем не хотел покидать обжитое место, но повиновался с покорностью, присущей всем растениям леса. Хадыр оторвал его от земли вместе с дрожащей бахромой клейких корней – и намотал на руку склизкой тыльной стороной. Через несколько минут он почувствовал, как корни врастают под кожу. Через пять дней падун отпал, обнажив вылеченную руку.

Со второй попытки Хадыр достиг вершины скалы. Его мир, родной и старый, раскинулся позади до горизонта – внизу, а этот, новый и чужой, встал перед ним стеной – здесь, наверху, на расстоянии вытянутой руки.

Хадыр в последний раз оглянулся на сине-зелёный ковёр своей родины и двинулся в путь.

Всё менялось. Очень трудно определить отличие одного предмета от другого, если этот другой видишь впервые. Но Хадыр имел возможность сравнивать. Он действительно мог сравнить свою старую одежду с новой, наращенной уже наверху, которая не прилипла к телу до конца и вздувалась полупрозрачными пузырями при каждом шаге. Он мог сравнить и фуды, хотя вкус нового забывался так же быстро, как и старого. Эти, растущие наверху, были покрыты толстой заскорузлой коркой и почти не чистились, а во рту от них стоял мерзкий запах. Гриб больше не давал отдыха – утром после сна ныла поясница и болели суставы; уже на третью ночь Хадыр устроился спать в пуху. И часы здесь не показывали времени – их циферблаты чаше всего принимали отвратительные для глаза формы, да и стрелки росли куда-то вкривь, а то и ветвились.