Римский период, или Охота на вампира - Эдуард Тополь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
CLUES TO SPOTTING A SPY[44]
Согласно этой инструкции, основными приметами шпиона являются сексуальная озабоченность, неуважение к собственному правительству, пристрастие к алкоголю, эмоциональная нестабильность, наличие близких родственников, проживающих в коммунистических странах, уязвленное честолюбие и неуемное любопытство ко всему, что не имеет прямого отношения к его работе[45].
«Наконец-то! – сказал я себе. – Наконец я знаю свое призвание! По этим показателям я запросто могу стать шпионом, осталось только решить, чьим – ЦРУ, МОССАДа или КГБ…»
P.S. За завтраком Грегори, развернув итальянские газеты, присвистнул и сказал:
– Та-а-ак!..
– Что там еще? – спросила Лина, а я через плечо Грегори заглянул в его газету. На половине газетной полосы в «Эспрессо» была фотография мужчины, залитого кровью и ничком упавшего на руль своего автомобиля.
Грегори прочел, переводя с итальянского:
– Убит Мино Пекорелли. Вчера, 20 марта, вечером, молодой человек в светлом плаще подошел к машине Кармино Пекорелли, издателя еженедельника «ОП», скандально известного своими разоблачениями как правых, так и левых экстремистов, высоких государственных чиновников и руководителей масонской ложи «П-2». Молодой человек вежливо постучал в стекло машины, якобы собираясь что-то спросить, и, едва Пекорелли опустил стекло, выстрелил ему в лицо. Затем он открыл дверцу машины, спокойно выпустил в Пекорелли еще три пули и растворился в сумерках…
– Кто этот Пекорелли? – спросила Лина.
– Один шантажист… – хмуро ответил Грегори. – Бывший масон со связями в правительстве и вообще повсюду. Собирал компромат на левых и правых, часть публиковал в своем журнале, а остальными сведениями шантажировал всех, кого только мог.
– Ты его знал?
– Конечно. Он приходил к нам и просил денег за публикацию материалов, в которых обещал доказать, что масоны связаны с КГБ. А когда я отказал, он буквально назавтра написал в своей газете, что промышленники и финансисты, политические деятели и генералы, вступая в масонскую ложу «П-2», тем самым становятся на службу ЦРУ, чтобы любым путем преградить компартии доступ к власти.
– Гришенька, – сказала Циля Соломоновна, – мне не нравится все это. Эти коммунисты, демонстрации, забастовки, убийства… Я ведь родилась еще в прошлом веке и помню, с чего все начиналось в России. Все приличные люди боролись с самодержавием, все строили из себя больших прогрессистов. А кончилось тем, что Ленин, Троцкий и этот, как его, Дзержинский их же первыми расстреляли. Ты не мог бы ускорить мой отъезд в Америку? Я бы не хотела пережить все это еще раз…
45—…Ваше тело расслабляется все больше и больше… Все глубже и глубже расслабление… Полное расслабление, и вы засыпаете… Вы засыпаете… вы засыпаете… вы спите…
И он опять засыпал, подчиняясь ее бархатному голосу.
Но теперь Елена не испытывала от этого ни удовольствия, ни возбуждения. Это была работа, в которой ей была отведена роль посредника, передатчика чужой воли и чужих слов, и она исполняла эту работу послушно и добросовестно, как хорошо тренированный робот.
– Вы спите… Все события последнего месяца блекнут на кинопленке вашей памяти, они теряют свою отчетливость. Тускнеет эмульсия этой пленки, обесцвечиваются все изображения на ней…
Самое интересное, что и в ее памяти теперь есть какой-то странный провал, словно кто-то стер в ее голове пленку с событиями последней недели, и она, эта пленка, выцвела, лишилась эмульсии и всего, что на ней было записано.
– Это ощущение сохранится и даже усилится после того, как вы проснетесь… На пленке вашей памяти невозможно различить совершенно ничего, она будто смыта, прозрачна…
Да, правильно. И у нее такое же впечатление от своих ощущений…
– А теперь мы просто удаляем этот кусок чистой пленки и скрепляем концы прошлого и настоящего. Это простая и безболезненная операция, подсознание производит ее легко, без усилий, и в памяти не остается даже воспоминаний о ней…
Верно. Воспоминаний не осталось. Но осталось странное сосущее чувство утраты, потери времени и материи жизни.
Хотя у Богула этого быть не должно, ведь на следующих сеансах Винсент снова переведет его в Якова Пильщика – жизнерадостного еврея-оптимиста, рвущегося в эмиграцию. А вот у нее, Елены, нет второй биографии, она будет все той же Еленой Козаковой, только с маленьким провалом в памяти, и никто, конечно, никогда не скажет ей, что же случилось с ними – с ней и с Богулом – на прошлой неделе…
– Вы спите, вы глубоко и покойно спите после этой короткой операции и забываете о ней, как о мимолетном сне. Вы проспите час или даже больше и проснетесь в хорошем, радостном настроении, потому что впереди вас ждет новое почетное задание Родины, ради которого вы сами, добровольно согласились на небольшую жертву – обрезание крайней плоти… Да, да, запомните это: вы сами выразили желание сделать это ради успешного выполнения задания Родины. Между прочим, потом, во время выполнения этого задания, вы убедитесь, насколько разительно будут отличаться ваши новые сексуальные ощущения от прежних, от тех, которые были у вас до обрезания…
А вот у нее, Елены, нет и не будет, видимо, новых ярких сексуальных ощущений, потому что из-за этого провала в памяти, из-за этой утраты материи жизни что-то сместилось в ней, что-то надломилось или исчезло, словно в этот провал вытек и испарился тот кайф полета, который до того дарили ей ночи с Винсентом.
Конечно, она и сейчас спит с ним, и по интенсивности нынешний их секс ничуть, пожалуй, не уступает прошлому, и все-таки теперь в ее чувстве появилось что-то механическое, словно она приходит к Винсенту, и ложится с ним, и любит его уже не сама по себе, а как робот, как заводная кукла…
Елена напряглась – сейчас ее накажут, сейчас за эти еретические мысли ее хлестнут по затылку энергетическим хлыстом, – она, как собака Павлова, уже привыкла к таким наказаниям.
Но ничто не обжигало ее и не толкало в спину. А в наушнике продолжал звучать ровный голос Винсента, который диктовал ей по-итальянски:
– Ваш сон углубляется, все клетки головного мозга погрузились в сон, ничто не возбуждает гипоталамус… Вы спите, вы глубоко спите, приятного вам сна и радостного пробуждения… Все, Елена, спасибо, на сегодня все, ты свободна.
46Я пришел к ним и сказал:
– Я еду в Ватикан на вечернюю службу нового Папы Римского. Хотите поехать?
– Хочу! – опережая мужа, тут же выпалила Инна, и я понял, что выиграл этот раунд, ведь не могли же они поехать вдвоем, с кем бы осталась Юлька? А Инна повернулась к Илье: – Можно?
– Конечно, езжай, – ответил он и спросил у меня: – А что за служба?
Я стал объяснять:
– В последнюю субботу каждого месяца вход в Ватикан бесплатный, и, если повезет, можно попасть на папскую службу. Но сейчас пять часов – если мы хотим успеть, нужно выезжать немедля.
Она переоделась за пять минут, и еще через минуту мы с ней уже шли к автобусной остановке. Она болтала о каких-то пустяках, но я почти не слушал ее, у меня было спокойное чувство, что все произойдет своим чередом, если не спешить и не суетиться.
Эта женщина всегда пахла апельсинами, и теперь я снова ощущал ее запах. И я не спешил. Я помню эту остановку автобуса на крошечной площади возле бара с камышовым навесом, помню нас двоих, говорящих о каких-то пустяках в вечернем свете ранних сумерек, а чуть в стороне – молоденькая итальянка молча ждет автобус, нейтрально приглядываясь к нам. Я помню эту картину, и я мог бы нарисовать ее, если бы дал мне Бог хоть какие-нибудь способности художника. Но – увы… Впрочем, главным в этой сцене был вовсе не ее внешний абрис, а внутренняя суть – мы были как два заговорщика перед преступлением. Мы уже знали, что совершим его, знали, не обсуждая это друг с другом, а говорили о пустяках – специально, чтобы не спугнуть и не сглазить наше преступление, словно кто-то третий мог подслушать нас и смешать нашу игру. Третьего не было, но он подразумевался, и этот третий не был ее мужем, отнюдь. Этим третьим было наше прошлое, оно стояло между нами, и я не спешил переступить эту черту. Нет, я не боялся ее переступить, но, скажем, я выжидал, робея. Наверное, в этой Инне была сейчас передо мной не только моя прошлая женщина, а моя общая вина перед всеми ними. И я знал, что она вправе в любую минуту послать меня к черту. Она имела на это право, и я выжидал, не зная, когда это начнется и начнется ли. Но и она ждала, я думаю, и это была наша общая игра – не говорить о прошлом, а затушевывать его разговорами о пустяках.
– Смотри, какая тут ранняя весна! – говорила она чуть-чуть восторженнее, чем стоило говорить о погоде. – Уже совсем тепло! Мы думаем съездить на юг, посмотреть Сорренто и Капри. Ты уже ездил?
– Нет, я был только во Флоренции, Венеции и Вероне.
