Отпадение Малороссии от Польши. Том 3 - Пантелеймон Кулиш

Задачу трудную взял на себя Чернецкий. Он должен был идти вдоль Слоновки через Икву и Алексинец, беспрестанно сталкивался с неприятельскими подъездами, а переправиться через горынские болота не осмеливался: его могли бы отрезать.

Вестей от него ждали в королевском войске с крайним нетерпением. Оставшаяся за Стыром шляхта сеймиковала, и через послов своих требовала от короля, чтобы, согласно праву и обычаю, он оставался в лагере посполитаков и командовал ими в качестве высочайшего гетмана. В противном случае, грозила избрать себе генералиссимуса. Не нравилось ей, что король опять намерен передвинуться, что не хочет видеть её войска, не хочет слушать по обычаю представления шляхетских послов и отвечать на их требования. Король отвернулся от посольства шляхты и ушел, не сказав ни слова.

В то же самое время начались распри между немцами и поляко-руссами, а в лагере сделалась такая дороговизна, что ломоть хлеба, стоивший полтора гроша, продавался по 18 грошей. Король не стал искать «благовидных» способов прокормления войска, и велел протрубить, чтобы войско само себе добывало живность, разрешив ему таким образом грабительство. Квартяки, челядь и даже подъезды бросились опять, как под Сокалем, опустошать окрестности, изображая собою не защиту края от казако-татарской орды, а хищную и беспощадную орду королевскую. Грабеж и под Берестечком оправдывался тем, что разоряют не ортодоксальных жителей, а схизматиков, на которых двинулось посполитое рушение: оправдание, гибельное для будущности поляков, как нации шляхетской, которую оставленная в невежестве чернь продолжала уничтожать при всякой возможности, и на которую даже в наше время готова броситься по первому велению сильного, как на «ляхову, що сховалась пид австрияком». Но жалкие жолнеры жалкого короля, подобно своим выродкам, казакам, не стеснялись в набегах ни единоверством, ни единоплеменностью: у брацлавского каштеляна, Стемпковского, находившегося тут же в лагере, королевский подъезд захватил 10.000 штук рогатого скота, а замок в Свимухах лагерная челядь вместе с немцами брала приступом три дня и наконец одолела. В замке у Стемпковского сидели, без сомнения, такие же ляхи, каким был по рождению, или сделался по воспитанию и вере, он сам; но эти ляхи правили подзамчанами русскими, и рогатый скот был захвачен в имении Стемпковского не иначе, как с избиением и увечьем его русских подданных. Все это причлось «безмозглым» к старому нашему с ними счету, начавшемуся при Ягайле и при его тесте, Людовике Венгерском, а проценты на проценты в предубеждениях ничего не взвешивающей народной Немезиды росли с быстротой погибельной.

Польская историография, безотрадная в своей верности правде факта, равно как и в софистическом самооправдании, изображает беспримерное развращение шляхетского народа его развращенным правительством в следующих выражениях.

Подъезды отказались повиноваться; жолнер не хотел исполнять своих обязанностей; в лагере с каждым днем беспорядки увеличивались, и никто не знал, что делать (nikt nio wiedzial со robie)».

Вот какая вера, вот какая общественность, вот какая государственность (скажет русский читатель) усиливались воспреобладать в Малороссии! Казаки, как беззаветные руинники, были еще большим злом; но яд, приподнесенный нам в виде созданной римской политикой культуры, требовал антикультурного противоядия. Приняв именуемый казатчиной и гетманщиной антидот, в ужасающей дозе, мы не совсем выздоровели даже и ныне, но русское самосознание к нам возвращается, и русского воссоединения «в духе и истине» мы чаем.

Небольшие подъезды и чаты, высылаемые на добывание языков, приводили их множество, но ничего верного нельзя было от них добиться. Вести, собранные в походе Чернецким и Стемпковским, не имели важного значения. Оба доносили, что главная казацкая сила стоит под Колодным, в миле от Збаража; что Хмельницкий замышляет бороться выносчивостью и хочет заманить короля в голодные области, которые теперь опустошают огнем и мечом; что хан прибыл 21 числа на казацкие кочевья; что под королевским обозом увивается множество казацких чат с целью добыть языка... Вестей набралось много, но ничего в них положительного не было. Одни были уверены, что Хмельницкий двигается в Украину, что будет все истреблять на своем пути, которым будет преследовать его король. Других смущала мысль, что посполитое рушение обратится в ничто. Если шляхта не пойдет комонником, то ленивым табором никогда не доберется до неприятеля. Если Хмельницкий удалится за Днепр, то вся кампания кончится ничем: ибо посполитаки должны будут вернуться домой, а войско без них будет не в силах идти за Днепр. Были и такие, что ожидали с каждой минутой татар в лагере. Но здесь не было коноплянников, как под Зборовым, где в убежище храбрецов нашли даже брошенные знамена.

Уже первые два дня, проведенные в бездействии под Берестечком, угрожали падением военной дисциплины. Король хотел постановить нечто верное, и вот, в день своих именин, приняв молча подарки от панов (оружие, лошадей, мисюрки, параменники), велел им остаться для совещания. Было решено прождать еще два дня, и если бы не было новых вестей, двинуться к Дубну. Опять возник вопрос о комоннике и ленивом таборе, но остался без разрешения. Было только приказано протрубить в лагере, чтобы войско было готово к выступлению 27 (17) июля.

Между тем подъезд Чернецкого пропадал где-то без вести. Не вернулись и посланные вслед отряды. Дисциплина падала в конец. Неприятель мог появиться внезапно, как под Зборовым. В лагере господствовала болезненная апатия как в умирающем теле и в отжившем свой век государстве.

Когда великий монарх, избранный на царство разбойником среди кичливых полонусов, помогал ему таким образом губить настоящее и будущее Польши, — сам разбойник притаился где-то в пустынях, которые сбросили с себя полувековую работу культурников, как дикарь сбрасывает не пригодную для его примитивного быта одежду, и снова сделались голыми. Было известно, что главные силы страшного в своей таинственности Хмеля стоят между Тернополом и Збаражем, но где находился он сам, сколько у него войска и куда намеревался двинуться, этого не был в состоянии выследить никакой подъезд.

Чтобы скрыть свои силы и планы, Хмельницкий разделил казацкую орду на многолюдные таборы тем способом, каким кочевали в Буджаках татары. Табор отделялся от табора пространством в несколько миль. Жолнеры, наткнувшись на казаков, не знали, что вступили в архипелаг отдельных кочевьев, а Хмельницкий искусным расположением таборов и выбором местности так умел маскировать свою позицию, что нельзя было распознать, что это: отдельный ли корпус главной армии, или же более значительная часть казацкой силы. Если случайно добывали жолнеры языка, то и он им ничего не мог сказать ни об остальном, ни о самом гетмане.

Многолюдные казацкие таборы, обставленные кругом сильными чатами, передвигались по временам с места на место; а за линией чат, их безопасность охраняли тысячи разведчиков, тогда как сам гетман сидел в панских окопах под Збаражем.

Хмельницкий отправил в так называемую Литву часть войска своего с 700 крымцев (число символическое [41]), под начальством киевского полковника Антона Ждановича, и стягивал теперь остальные силы к себе. Сильнейшими отрядами занимал он, по возможности, панское войско и подсылал к нему шпионов, которые притворялись беглецами, обманывали шпионов королевских, туманили их сказками и, разведав обо всем панском лагере, возвращались к своему батьку.

Позиция Хмельницкого была такова, что, не опасаясь нападения со стороны короля, он мог в двои сутки передвинуться под Сокаль, или под Львов. Не позволял он королю ни разделить войска, ни подвинуться далеко вперед. Становищем своим парализовал он неприятеля, мог легко соединиться с татарами, сообщаться с Ракочием и собрать турецкие подкрепления. Наказный полковник Стасенко, состоявший при походной канцелярии Хмельницкого в Збараже, мог, без всякого затруднения, сноситься с целою тучею агентов, разосланных по схизматической и католической Польше для взбунтования черни.

Теперь уже вся, можно сказать, польская Русь, в лице своих полонофобов, находилась в таборах казацкого батька. Среди наплыва черни и в самом войске толпилось множество попов и монахов. В прежние казацкие ополчения на панов ляхов, пойманные по подозрению ляхами паны оправдывались убедительным фактом, что казаки не допускают попа в походные таборы, а в 1621 году, благочестивые киевские «обыватели» напрасно писали к Сагайдачному: «чому бы и нам, покинувши поганские ворожки, же (что) поп на всякую потребу (битву) нещасливый, — положивши на Бога надею, для исповеди и для причастя завше (всегда) своих попов, людей духовных и богобойных, у войску не мети»? [42] Теперь три колокола, висевшие на подвижной колокольне, ежедневно сзывали казаков на молитву, а в походной церкви, составленной из множества палаток, отправлялось архиерейское богослужение. Казаки выступали, как воители обобранной, приниженной и поруганной малорусской церкви.