Шествие в пасмурный день - Кёко Хаяси

Сэцуко занялась уборкой в своем жилище. Она попыталась проветрить матрац, но у нее не хватило сил даже приподнять его. Поэтому она только аккуратно застелила постель, постирала нательное белье и перемыла грязную посуду. «Может быть, в другой раз я этого сделать не смогу, и нехорошо, если после моей смерти кто-то сюда заглянет и увидит грязь и запустение», — подумала Сэцуко. Перед ее глазами мелькали толпы людей, которые спешили скрыться от всеобщего хаоса в деревню, но Сэцуко все еще не оставляла надежда увидеть нечто иное. Она по-прежнему думала, что японцы, которых она любила, и Япония, в которую она верила, не способны действовать столь постыдно, столь мерзко. Но она нигде не могла обнаружить то прекрасное, в которое она еще верила и надеялась увидеть. Ни в беспорядке, царившем на станции Йокохама, ни на разом опустевшем заводе она не нашла ничего, что могло успокоить, оправдать ее надежды. Не пронесся божественный ветер, который в тяжелый час должен был принести спасение Японии, никто не покончил жизнь самоубийством, не желая стать свидетелем позора страны. Все, во что верила Сэцуко, исчезло, не оставив следа. Лишь слезы старой учительницы да сказанные ею слова о прощении хоть немного заполнили пустоту в ее сердце. С той ночи Сэцуко стала ждать смерти. Она почти не притронулась к мешочку риса, оставленному ей перед отъездом сердобольной соседкой, только пила воду и, словно заживо погребенная, лежала в своей щели.

Милая Сэцуко!

Извини, что сегодня не смогла зайти к тебе. Наверно, ты целый день ждала меня, и я очень переживаю, что заставила тебя ждать напрасно. Написала тебе открытку с извинениями, но от этого не легче — вот и раскрыла снова свой дневник. Мама все не поправляется, но в этом она сама виновата — по десять дней, а то и по полмесяца строго придерживается прописанной ей диеты, потом срывается и снова начинает пить. И все же последнее время я не считаю себя вправе сердиться на нее. Она не перестает тревожиться за отца, а теперь совсем пала духом. Шутка ли: вот уже полгода, как от него никаких вестей. Я просила профессора Исидзука разузнать об отце, но, думается мне, его уже нет на этом свете. Правда, ни я, ни мама никогда не говорим об этом вслух. Боимся: если заговорим о его смерти, он действительно умрет.

Каждый день я занята приготовлением пищи, уборкой, стиркой, и иногда мне кажется, будто я стала очень старой. У нас ничего нового. Еды хватает. Когда объявляют воздушную тревогу, мы по-прежнему остаемся дома. С мамой мы теперь почти не разговариваем, и мне кажется, что такая жизнь длится уже годы и ей не видно конца. Странно устроен человек: думает о таких вещах, хотя сегодня вечером может погибнуть во время очередной бомбежки. Я спокойно отношусь к приготовлению пищи, а вот стирать не люблю — приходится пользоваться холодной водой, да к тому же это утомительное занятие. Очень устаю, когда приходится отжимать и развешивать простыни или мамины домашние кимоно. Если сушить белье на открытом, солнечном месте, его всякий раз приходится снимать во время воздушной тревоги (соседи боятся, что с самолета заметят белое белье и скинут на наши дома бомбу).

Ты мне писала: «Когда мама выздоровеет, ты передумаешь и снова станешь ходить на завод и в колледж…» Навряд ли. Я человек конченый. Любой на моем месте (но только не ты, конечно) при такой жизни, какая у меня с мамой, не смог бы выдержать.

Последнее время мама, даже когда ей становится легче, какая-то задумчивая, рассеянная. И сразу начинает пить. Профессор Исидзука не раз предупреждал, чтобы я не разрешала ей выпивать, но я ничего не могу сделать с нею. Вначале, когда у нее первый раз пошла горлом кровь, она целый месяц не притрагивалась к спиртному, но потом обменяла патефон и все наши пластинки на три бутылки сакэ и снова начала пить. В нашем доме стали частыми гостями перекупщики с черного рынка. Они жадными глазами разглядывают наши вещи. Один предложил обменять швейную машинку на пять сё риса. Мама готова продать им все за бесценок. Все равно завтра нас могут разбомбить, оправдывается она. Сейчас в нашем доме, за исключением вещей в кабинете отца, ничего не осталось. Теперь и мне безразлично: пусть тащат из дома все. Все равно! Мы беспокоимся, жив ли отец, но сами можем погибнуть даже сегодня ночью…

Мне очень хотелось пригласить тебя к нам на встречу Нового года. Мы бы приготовили много вкусных угощений, поиграли бы вместе с мамой в карты и в угадывание стихотворений из «Хякунин иссю»^. Но, к сожалению, мама не поправляется, и мне пришлось отказаться от этой затеи. Значит, не судьба, потому что навряд ли мы доживем до следующей встречи Нового года.

Если маме не станет лучше, я не смогу прийти к тебе в назначенный день. Придется тогда уже тебе посетить нас. Прости за мою навязчивость, но иначе мы сможем с тобой повидаться только через месяц. К нам домой заходят лишь профессор Исидзука да торгаши с черного рынка. Все время мы с мамой вдвоем, а теперь, когда маму лечат новым лекарством и она по целым дням спит, я остаюсь совсем одна. Не сердись на мои капризы и пожалей свою подругу Наоми.

… декабря

После смерти Наоми Сэцуко не знала, как поступить с тетрадями, в которых был перевод последней части «Семьи Тибо», сделанный ее матерью. Сэцуко не хотела расставаться с книгами, подаренными ей Наоми, но она не считала себя вправе хранить тетради ее покойной матери. Теперь она не только хорошо понимала вызванные разочарованием последние поступки Жака Тибо, но, пожалуй, даже одобряла их. И все же принять их не могла. Она уже перешла тот рубеж, когда человек способен переменить свои убеждения, и не могла ни отступить, ни избрать другую дорогу. Сэцуко считала, что для нее в жизни остался один лишь путь — тот, по которому с верою в сердце она шла до сих пор, — даже если впереди ее ожидает только смерть. Сэцуко долго раздумывала над тем, кому бы передать тетради с переводом последних глав «Семьи Тибо», и остановилась на Сёити — брате Сюдзо Вакуи.

Прежде всего, Сёити был учеником профессора Нива, и, судя по тому, что Сэцуко о нем слышала, Сёити представлялся ей единственным человеком, достойным хранить эти тетради, И она решила его навестить.

Милая Наоми!

Последнее время сильно похолодало, и я подумала, как трудно тебе приходится со стряпней и стиркой. Как себя чувствует твоя мама? В прошлый раз, когда я к вам заходила, она показалась мне очень осунувшейся. Я и сама чувствую себя неважно — простудилась — и вот уже неделю не хожу на завод. Температура не снижается, к тому же одолевает кашель. Вначале я пыталась не обращать на это внимания, но теперь так ослабла, что по утрам с трудом встаю с постели. Мать беспокоится за меня, поэтому придется еще несколько дней полежать. Воспользуюсь этим временем, чтобы побольше читать.

Теперь я лучше понимаю твою маму, когда она отказывается вставать с постели во время воздушной тревоги: больному каждое лишнее движение кажется мучительным. И все же я надеюсь побывать у тебя в назначенный день. Правда, не очень пристало такой образцовой патриотке, как я, разгуливать по гостям и не ходить на работу.

Если буду чувствовать себя сносно, помогу тебе в уборке: уж слишком велик ваш дом и тебе одной не справиться. Когда я рассказываю своей матери про тебя, она просто не верит, что пятнадцатилетняя девушка одна ведет такое большое хозяйство. Говорит, если бы вы жили поближе, она каждый день приходила бы помогать. Да я и сама бы помогла. Вот видишь! Только говорю об этом, а на деле, к сожалению, ни в чем тебе не помогаю.

Написала письмо — и так утомилась, что в глазах круги. А ведь у меня обычная простуда. Наверно, все потому, что устала душой. Все это очень печально. Надо поскорее выздороветь и снова работать, не жалея сил. При встрече наговоримся вволю. До свидания.

… января

Сколько ни отхаркивала Сэцуко кровь, в легких ее не становилось меньше. Сэцуко представилось, будто она плывет по кровавому морю и вокруг вздымаются красные волны. Во всем теле уже не осталось ни капли крови, и оно стало тонким, как листок бумаги. Куда я плыву, думает Сэцуко, может быть, я уже умерла? Значит, скоро встречусь с отцом, матерью, братом и Наоми. Плыть было тяжело. Казалось, одно неверное движение — и сразу утянет в бездну. Кровавые волны вот-вот поглотят Сэцуко. «Оидзуми-сан, уже скоро!» Кажется, это голос Сёити Вакуй. «Оидзуми-сан, война кончилась!» А это вроде бы Савабэ. Из горла Савабэ хлынула кровь. Неожиданно тело Сэцуко начало медленно погружаться в море. «Оидзуми-сан! Оидзуми-сан!» -по очереди зовут ее Сёити и Савабэ, Сэцуко изо всех сил колотит по волнам руками и ногами, но тело ее неудержимо влечет в глубину. Внезапно Сэцуко видит, что она уже не плывет по кровавому морю, а стоит среди бескрайних развалин. Куда бредут эти толпы людей? «Ой», — в ужасе кричит Сэцуко: она стоит на трупе! Она отскакивает, но под ногами снова труп. Бескрайнее пепелище превращается в бескрайнее кладбище, горы трупов. Они быстро усыхают, и вот уже кругом белеют кости. Сэцуко тоже превращается в скелет. «Здравствуйте, Сэцуко», — говорит череп. Сэцуко оглядывается — черепа все одинаковые, но голос принадлежит Сёити: «Вы предупредили в письме, что знакомы с профессором Нива, и я решил, что придет пожилой мужчина. Никак не думал, что меня посетит такая молоденькая девушка…» На нее внимательно глядят не пустые глазницы черепа, а глубоко запавшие черные глаза живого Сёити…