Сними обувь твою - Этель Войнич

На небе тоже звезды. У них лучей нет, разве в туман только, а так они вроде круглые. Откуда это у них в туман лучи? Может, про это в словаре написано?

Утром мама увидит брошку и. обрадуется. Ей страх как нравится все голубое. И те голубые цветы на лугу она любит…

Должно бы остаться больше полпенни… Лента для Дженни четыре пенса, брошка шесть. Еще четыре пенса… За что ж это еще четыре? А, верно, табак же! Отцу от табаку полегчает, у него уже четвертый день ни крошки. Ох и болит же небось нога, вся черная и распухла.

Вот мастер Дик тоже ногу сломал, верно и болит же… Дик… Она велит говорить «Дик» и «дядя Уолтер».

Чудно! Они все господа, а я ему: «дядя Уолтер». А большого джентльмена тогда как же? А вон морская ласточка полетела. Как близко, руку протянешь и вот она. Пищит — громко, потом тихо, громко, тихо. Этак можно и на моей гармонике: громко, тихо… вроде как замирает. Крылья какие красивые… и длинные, а самые кончики загнутые. Отец говорит, это чтоб ловить ветер.

Вы, ангелы небесные, Слетите к нам на землю…

А у ангелов крылья тоже загнутые на концах? Или, может, им не надо ловить ветер? Может, они просто парят, как тикари, или прямо ходят по воздуху, как Иисус по морю Галилейскому… Как хорошо — Галилейскому…

Галилейскому… Ласково так.

Сколько пескороев, завтра будет пропасть наживки. А отец не может рыбачить — нога болит и лодки нет. Господи помилуй! Что ж это мы станем делать без лодки? Может, большой джентльмен справит ему новую? Должен бы.

Вот опять летят ласточки. Какие крылья — длинные-длинные… будто она может лететь и лететь и никогда не остановится. Вот бы нам так… лететь… и далеко— Далеко… далеко.

Сам не зная отчего, он вдруг заплакал.

ГЛАВА VIII

— Да что же это ты с собой сделал? — воскликнула Эллен. — На что ты похож, и новую одежу во что превратил?!

Артур, весь мокрый и перепачканный, виновато поглядел на свою покрытую грязью блузу.

— Виноват, мэм…

— И башмаки насквозь промокли. Да где ты был?

Он кивнул в сторону равнины и сбросил со спины тяжелый мешок.

— Они растут только там, как идти к Девам. В самой топи.

— Где?

— В трясине.

— В трясине! И как я не догадалась по твоему виду. А что у тебя тут в мешке?

— Прошу прощенья, мэм, это торфяной мох для мастера… для Дика.

— Для мастера Дика? Да на что это ему?

— Это против всякой хвори. Если какая рана или еще что, надо только приложить мох и сказать: «Матвей, Марк, Лука и Иоанн», — и все как рукой снимет, верное слово.

— Боже праведный, да разве можно положить такую грязь мастеру Дику в постель? В жизни ничего подобного не слыхала! Выбрось-ка ты все это подальше да поди умойся а то на тебя смотреть страшно.

Глаза мальчика наполнились слезами.

— Да как же это?.. Ведь у него нога шибко болит: она сама сказала… А это — против всякой хвори, верное слово!.. Услышав его дрожащий голос, Эллен смягчилась:

— Ну— Ну, не расстраивайся. Я уж вижу, ты ему хотел добра. Поди-ка умойся, и я тебя чаем напою; ты, видно, совсем замучился.

Артур вошел в кухню, глубокое отчаяние было написано на его лице: он так долго ползал на коленях по трясине, так далеко тащил тяжелый мешок… плечи его и сейчас еще ноют! И вдруг: «Выбрось-ка все это… эту грязь!» А этому мху цены нет, попробуй добудь его…

Повесив голову, побрел он домой. Вскоре Беатриса вышла из комнаты мальчиков и услыхала от Эллен о непрошеном подарке.

~— Какая жалость, Эллен! Бедный мальчик… столько трудов — и все напрасно.

— Он был по уши в грязи, мэм. Жалко парнишку, уж видно, что огорчился.

Вечером Беатриса рассказала о случившемся мужу и брату.

— Любопытно, — сказал Генри. — С чего он это взял? Впрочем, здешний народ поразительно невежествен.

— Это поверьте не только корнуэллское, — возразил Уолтер. — Повис говорил мне, что уэльские горцы лечат раны каким-то мхом, возможно как раз этим самым, торфяным. Я слышал, его употребляют и в Шотландии. Но откуда мальчик достал так много, вот что интересно. Поблизости его почти совсем нет — почва слишком каменистая. Прошлым летом у меня гостил один ботаник, ему нужно было немного этого мха для опыта, так нам пришлось облазить все болото.

— Артур сказал Эллен, что ходил за ним куда-то к Могилам девяти дев.

— Там мы его и нашли в конце концов. Но даже в этом месте его совсем немного, и это в пяти милях отсюда. Да и собирать его нелегкая работа: набрать такой мешок да еще втащить его сюда на откос, — у него, наверно, весь день ушел на это.

— О господи! И теперь он думает, что все зря. Надеюсь, Эллен не обидела его? Она добрая девушка, но деликатностью не отличается… Кстати, Генри, ты его видел сегодня в поселке?

— Нет, не видал.

— А ты просил Мэгги или Билла, чтоб они поблагодарили его от меня за чашку?

— Ну что ты скажешь, — воскликнул Генри, — совсем забыл!

— Уолтер, — спросила Беатриса, когда они остались одни, — как же мне поблагодарить мальчика? Ведь он, наверно, думает, что мы гнушаемся его подарками.

— Сегодня уже ничего нельзя сделать. Они, вероятно, уже спят. Завтра утром попробую отыскать Джейбса. Позови Артура к завтраку, и пусть увидит, что ты пьешь из его чашка. На первый случай нам с Генри лучше не быть при этом… Вот если бы Фанни тоже держалась в стороне…

Наутро явился Артур и застал Беатрису за шитьем наволочки на подушку.

Как ни ужасался и ни протестовал Генри, она решила положить «эту грязь» в постель Дика, тщательно высушив ее на плите и завернув в несколько слоев плотного ситца, чтобы она никак не могла коснуться даже повязок.

— Мальчик должен знать, что труды его не пропали даром, — объяснила она. — Если возле Дика положить эту подушку, беды не будет, а вот Артуру такая неудача в самом начале может очень повредить.

У Артура вид был такой тревожный и измученный, что сердце ее сжалось.

Она поднялась ему навстречу и с улыбкой потрепала его по плечу.

— Спасибо тебе за мох, дружок. Я положу его Дику в этом мешке. Я уже сказала ему, что ты принес ему мох для подушки под ногу, и он просил поблагодарить тебя.

— Ему получше, мэм?

— Сегодня утром немного легче. Доктор дал ему лекарство, и он ночью спал. Когда человек болен, очень полезно хорошо выспаться. Завтра он уже начнет садиться в постели… Артур, а кто тебе сказал, что я люблю розы?

Теперь, когда у меня есть чашка, разрисованная розами, мне всякий раз за чаем будет казаться, что пахнет розой.

На губах мальчика заиграла улыбка, точно такая же, как у матери.

— Прошу прощенья, мэм, в лощине, где Могила великана, растут розы. Я их рву маме, они пахнут больно хорошо. Может, хотите? Только сейчас их небось почти что уже и нету.

— Да, дикие розы рано отцветают, но после них остаются красивые ягоды.

Когда мы вернемся домой, в Бартон, ты увидишь, какие у нас там живые изгороди из красных роз. И в саду еще будет полным-полно больших роз — и красных, и розовых, и белых, и желтых. Они поднимаются до самой крыши дома.

И у тебя в комнате тоже будет пахнуть розами.

— Прошу прощенья, мэм, это ваш дом?

— Да. А теперь и твой тоже. Он серьезно посмотрел на нее.

— Мой дом в Каргвизиане.

Среди своего народа я живу.

Услышав этот упрек, что был некогда обращен к пророку Елисею, она снова напомнила себе, что с этим мальчиком надо разговаривать осторожно.

— Ну конечно. Только Артур, милый, я хочу кое-что объяснить тебе.

Она помедлила минуту, готовясь ступить на опасную почву.

— Пока твой отец и твоя мать живут в Каргвизиане, твой дом здесь. Дом это место, где живут те, кто нас любит. Но не каждый может прожить всю жизнь у себя дома — моряку приходится покидать свой дом, и солдату, и школьнику.

Надо ведь и учиться и работать. Гарри и Дик приезжают домой только на каникулы. Но у тебя теперь два дома, потому что и мы тоже тебя любим. Ты будешь жить у нас и учиться, а на каникулы будешь возвращаться к родным.

Если кто-нибудь из них заболеет и ты им понадобишься, мы сейчас же отошлем тебя к ним. И каждую неделю ты будешь им писать. Ты их сын, но и наш тоже.

Он слушал молча, потом серьезно, невесело поглядел на нее.

— Мама… будет очень горевать, что я уеду от нее… Она велит, чтоб я был вам хороший сын… Я буду. Только все равно моя мама — она.

— Я не забуду этого, дружок.

— Прошу прощенья, мэм… А как мне надо вас звать? Она… она думала мне надо звать вас «мамой»… И уж так плакала, прямо сердце разрывалось.

— Нет, нет, мамой зови только ее. А нас называй «дядя Генри» и «тетя Беатриса».

Он медленно повторил непривычные слова:

— Тетя Беатриса… тетя Беатриса.

— Мой отец назвал меня Беатрисой, потому что он был рад, что у него появилась девочка. Беатриса — значит, та, которая приносит кому-нибудь счастье. Надеюсь, что я и тебе принесу счастье… Ну, а теперь мне надо отнести Дику подушку с твоим мхом; он просил, чтоб я ему почитала до обеда.