Эрос - Хельмут Крауссер

Время тянется все медленнее и медленнее. Приходит жестокая серая зима. Билеты на общественный транспорт дешевы до смешного. Инге, глубоко кутаясь в шарф, проводит много времени в поездках по Лейпцигу, незаметно слушает, как разговаривают люди, а дома старается воспроизвести их акцент, повторяет отдельные яркие словечки. Ее гардероб полностью заменен, Инге пока предоставили одежду, но на размер больше, чем нужно, потому все болтается. Впрочем, не важно. Она с удовольствием занялась бы каким-нибудь спортом, однако никак не может решить каким. Вступать в физкультурное общество пока запрещено – она еще не адаптировалась как следует. Инге пытается заниматься гимнастикой в одиночестве, но скоро бросает это занятие – не хватает внутренней дисциплины. Тогда она снова пытается писать стихи и даже прозу, но ничего толкового из этого не выходят. Ей просто необходимо чем-то заполнить избыток свободного времени, нужен какой-то наркотик; если не алкоголь, то надежда, если не надежда, тогда работа. Ей хочется либо воспарить ввысь, либо забыться в тяжелом сне, одно из двух. Нужен смысл жизни, какая-то цель.

Соседи так и не интересуются ею. Никто не звонит в дверь, никто не спрашивает, как и что. Но соседи не дураки – они чувствуют, что здесь не все чисто, сюда явно приложила руку Штази, а ведь, казалось бы, они не видят ничего подозрительного, кроме элегантных кожаных сапог госпожи Шультце. У гэдээровских соседей тонкий нюх на такие дела, к тому же госпожа майор провела несколько коротких профилактических бесед с жильцами нескольких квартир, поэтому никто и не пытается вникать в дела Инге Шульц.

В середине марта Инге-Софи впервые чувствует себя словно заключенная в камере-одиночке. В припадке бешеной истерики она вышвыривает все из своего платяного шкафа и выламывает у него дверцы.

Так дело не пойдет. Майор Шультце выражается на эту тему предельно ясно. Но и ее подопечная внезапно набирается смелости и выражается еще яснее. Невзирая на лица, безо всякого стыда и стеснения, Инге выкрикивает во все горло свои требования:

– Я больше не могу сидеть в этой конуре как проклятая!

– Мы подумаем, что с тобой делать. Какой у тебя, однако, тяжелый характер!

В то время как в ГДР более широко распространен принцип коллективного надзора и строгого социального контроля, в случае Софи Крамер делается ставка на изоляцию. Так решили в Министерстве госбезопасности. Данная ситуация очень не нравится некоторым офицерам на ключевых постах.

Инге Шульц утешают тем, что обещают подобрать ей подходящую работу, но нужно подождать, пока освободится место. Время от времени ей вручают конвертик с валютой ФРГ, чтобы Инге могла купить себе что-нибудь в валютном магазине.

– Разве тебе плохо живется? – спрашивает в такие моменты майор Шультце, и Инге Шульц послушно отвечает «нет», хотя и очень тихо.

Покровители в штатском заинтересовались стихами и прозой Инге, и ей предписано передать их для проверки цензурой. Инге легко соглашается, хотя и предполагает, что ее творчество давно уже проверяется. С помощью пары-тройки маленьких хитростей она установила, что ее квартиру периодически досматривают. Не вызвав никакой особенной реакции, ее тексты вернулись к ней обратно. Без комментариев. Однако Инге все же попросили отказаться от ведения дневника.

Она обещает, но вопреки своему обещанию все же ведет дневник, сначала особенно не скрываясь. Но когда первые тетради бесследно исчезают, Инге изобретает все более изощренные тайники.

Почти все ее дневники сохранились. Это означает, что все тетради рано или поздно были обнаружены. Глядя на даты записей, можно сразу сказать, когда это произошло. Часто тайник находили через несколько недель, но случалось, что ему удавалось продержаться и несколько месяцев.

Весна и лето проходят для Инге довольно сносно. Много времени она проводит на свежем воздухе, открывая в себе тягу к природе, часами гуляет в парке и кормит птиц овсяными хлопьями и дроблеными лесными орешками.

Осенью 1977 года, которую на Западе назвали «Немецкой осенью», умирает не своей смертью Ханнс-Мартин Шлейер,[32] а также Андреас Баадер, Гудрун Энсслин и Ян-Карл Распе,[33] после того как бойцы западногерманского спецназа берут штурмом пассажирский самолет, захваченный в Moгадишо.[34] Все эти события повергают Инге Шульц в тяжелую депрессию. Она требует разрешить ей седативные препараты, но организм реагирует на них аллергией.

Находясь в отдалении от ФРГ, Инге не может до конца разобраться в последних политических событиях, происходящих на родине, и чувствует себя до предела порабощенной. Если в случае гибели: Ульрики Мейнхоф она больше верила в самоубийство, то теперь, наоборот, ей кажется, что Баадер, Энсслин и Распе не накладывали на себя рук, а их убили по неофициальному приказу сверху. Теперь Инге чувствует отвращение к террористическим акциям «фракции Красной армии» – слишком уж: истеричными, слишком инфантильно-бессмысленными они стали.

Дневниковые записи отражают явные сдвиги в ее психике.

Жизнь коротка, верно? Но для кого-то она становится слишком длинной. Когда приходится бесконечно ждать. Разве ожидание беспричинно? Причина – в тебе, прежде всего в тебе. Ты будешь смеяться. Наш ребенок вырос бы с приличными бабушкой и дедушкой, мы с тобой занимались бы органостроением и на наших органах играли бы великие органисты. Ты мог гордиться мной. Тебя совершенно не в чем упрекнуть, она слишком стара для нас – а была такой наивной юной дурочкой. С настоящего момента вы живете по законам Германской Демократической Республики и подчиняетесь им беспрекословно, понятно? Это не сон. Дети всегда начинают с нуля. Не важно, что говорят люди. Это не сон! Она зажилась на свете. Некоторым вечно чего-то не хватает. Мне не хватает воздуха. Не хватает воздуха.

В эти недели насилия наступает день, который переворачивает всю ее жизнь. Этот день отмечен в дневнике безжалостной фразой:

По прошествии сорока трех дней мы решили прекратить жалкое существование Ханнса-Мартина Шлейера.

Следующая запись:

Эта фраза заставляет меня окончательно отречься от методов вооруженной борьбы – несмотря на то, что я еще способна сражаться, как зверь. Одно это высказывание перечеркивает весь смысл террора.

Дело принимает серьезный оборот. История болезни Инге-Софи предусмотрительно изъята из архивов, но и без того ясно, что женщина находится на волосок от смерти. Приступ острой сердечно-сосудистой недостаточности. Женщину находят совершенно случайно и срочно доставляют в больницу. Искусственное дыхание, вовремя сделанное майором Шультце, спасает Инге-Софи жизнь.

За четыре недели, проведенные в больнице, ее организм справляется с аллергией, однако появляются симптомы онемения конечностей. Правда, это делает еще более правдоподобной легенду о досрочном выходе на пенсию «в связи с нарушением моторики движений».

Лечащий врач настоятельно просит ее усиленно питаться. Инге-Софи уже сорок семь, а весит она пятьдесят два килограмма. Ей необходимо получать больше витаминов, есть больше мяса и обязательно прибавить в весе.

– И, прошу вас, осторожнее с успокаивающими препаратами любых разновидностей! Не пейте снотворного, а у зубного врача отказывайтесь от обезболивания. Даже если придется немножко потерпеть.

Это при том, что зубные врачи в ГДР очень редко предлагают сделать обезболивание.

В итоге Инге-Софи мучают новые депрессии. Она чувствует себя старухой, которую использовали и выбросили на свалку. Никому, никому она не нужна.

Уже с конца лета майор Шультце пытается выбить у своего начальника разрешение на работу для Инге-Софи, которая снова начала пить, хотя и довольно умеренно. Ее дневная доза спиртного практически не превышает 0,7-литровой бутылки «Серого монаха» – сладенького белого вина. Наблюдение за ней становится менее интенсивным. Квартиру обыскивают теперь изредка, и скорее лишь для того, чтобы придать наблюдаемой ощущение, что ее персона все еще имеет какую-то значимость. Майор Шультце желает своей подопечной только добра.

Зимой 1977/78 года Инге-Софи приступает к работе в музее имени Георгия Димитрова. Музей располагается в здании бывшего имперского верховного суда, которое временно предоставлено для хранения предметов искусства, находящихся на балансе управления культуры Лейпцига. Инге носит теперь очень короткую стрижку, а вот поправиться ей так и не удалось. Рабочая смена начинается в девять часов вечера, а заканчивается в шесть утра. Нести службу полагается четыре раза в неделю. На такой работе обычно сидят дедушки-пенсионеры, и по большому счету без этой штатной единицы прекрасно можно обойтись. Ведь кому придет в голову идея проникнуть сюда под покровом темноты и похитить картины? И даже если допустить, что среди ночи вдруг выключится отопление или останется открытым окно – вред картинам будет весьма небольшой. Инге-Софи тоскует по коллективу, мечтает общаться с людьми, но ей предельно ясно сказано, что если уж она так хочет работать, то пусть примет имеющееся предложение и успокоится. Ее доход вырастает до восьмиста марок в месяц, и это совсем неплохо за столь примитивную должность.