Эрос - Хельмут Крауссер

Фон Брюккен приподнялся в кровати, просунул руку под подушку и улыбнулся.

– В 1985 году, одиннадцатого марта, она написала мне открытку. Грандиозное событие! Только представьте себе: она искала помощи, и у кого – у меня! Естественно, эта открытка невероятно помогла в моих поисках. На открытке не стояло обратного адреса, но она сообщила мне свое имя! Правда, если быть абсолютно точным, адресована открытка была не мне, а Биргит, которая давно уже носила двойную фамилию – Крамер-Фельзенштейн. Я никогда не упускал ее полностью из виду. Биргит могла и не показывать мне открытку (я все равно узнал бы о ней другим способом), однако все же сделала этот шаг по доброй воле. Крик о помощи был совершенно однозначен. Вот, читайте!

Фон Брюккен протянул мне почтовую карточку с видом Лейпцига. На лицевой стороне красовалось помпезное здание музея имени Димитрова. Строчки, написанные на обороте круглым, каким-то детским почерком гласили:

Дорогая Биргит, у меня все хорошо.

Я часто вспоминаю о времени, проведенном вместе с тобой и Рольфом. Мои здешние каникулы сделали меня совсем другим человеком. Передавай привет Александру Великому. Если ты его увидишь.

Тонко, не правда ли? Внезапно я прозрел, словно над моей головой рассеялись свинцовые тучи. Теперь я знал ее имя, ее новое имя! Фотография здания на обороте, безо всякого сомнения, тоже заключала в себе ясный и четкий намек. Наконец-то появились факты, точки опоры. Следовало действовать быстро и точно, ведь о существовании открытки могло узнать Штази. Однако я решил наплевать на риск. Теперь я видел ситуацию как на ладони: Софи зашла в тупик, ее принуждали стать другим человеком, а эти так называемые «каникулы», то есть рамки, в которые ее насильственно вгоняли, стали такими невыносимыми, что она вспомнила об Александре Великом, ведь он разрубил когда-то гордиев узел.

Я посоветовался с Лукианом. Сначала он попытался отрезвить меня, заявив, что, возможно, меня просто хотят заманить в ловушку, а потому нужно действовать предельно осторожно. Он посоветовал выбросить из головы идею посетить ГДР, справедливо считая, что за персоной моего масштаба будет обязательно вестись наблюдение. И за ним, Лукианом, тоже.

– Мы сидели с ним тогда один на один – так, как сейчас сидим с вами. И я был не согласен с моим другом. Ведь за последние семнадцать лет меня не фотографировал ни один репортер, и ни один человек не знает, как я выгляжу. Просто необходим фальшивый, но безупречный заграничный паспорт – такой, к которому комар носа не подточит. Разве раздобыть его трудно? Для чего тогда у нас столько связей?

В сентябре 1985 года случился инцидент с Брётцманнами. Такую фамилию носили новые соседи Инге Шульц, что въехали на пятый этаж панельного дома в Грюнау. Как и многие жители ГДР, семейная пара Брётцманн любила полулегально смотреть западное телевидение, правда, исключительно развлекательные программы. Предпочитали они передачи, которые вел Томми Готтшальк, – против него эти люди с кристально чистой совестью ничего не имели. Однако часто случалось так, что господин Брётцманн засыпал перед экраном и просыпался лишь тогда, когда заканчивались все передачи. Иногда перед государственным гимном по телевизору показывали фотографии беглых террористов. Не то чтобы Маргит Брётцманн разглядывала полицейские снимки специально – ей бы совладать с храпящим в кресле мужем да перетащить его в семейную кровать! Однако даже бегло взглянув на экран, она заметила в одном из портретов странно знакомые черты. Пусть приблизительно, пусть отдаленно, но кого же напоминает ей это лицо? Точно: Инге Шульц с их площадки!

– Маргит, ложись спать, не обращай внимания, – заплетающимся спросонья голосом уговаривает супруг.

– Говорю тебе: одно лицо!

– Прекрати, Маргит. Эта Шульц выносит мусор да моет лестницу. Больше нас ничего не касается.

Но, к сожалению, фрау Брётцманн не слушает разумных доводов мужа, и ей явно не терпится совершить гражданский подвиг. Однако ее мучают две проблемы. Первая состоит в том, что розыскное фото Софи Крамер имеет сейчас лишь отдаленное сходство с сегодняшней Инге Шульц. Вторая проблема заключается в том, что фрау Брётцманн не желает распространяться о том, что смотрит западное телевидение. Хотя этого не делает только ленивый, однако никто не кричит об этом на каждом углу.

Что же ей остается делать, чтобы и подвиг совершить, и в то же время остаться в тени? Выход один: написать анонимку в участок с настоятельной просьбой проверить Инге Шульц, ведь ее сходство с разыскиваемой Софи Крамер бросается в глаза и внушает определенное беспокойство.

Анонимное письмо вызывает цепную реакцию бурных, но несогласованных действий. В иерархических лабиринтах ГДР начинается путаница и суматоха: властные структуры, что находятся в курсе, сталкиваются со структурами, которые либо почти, либо совсем не в курсе. Также вдруг обнаруживаются некие властные структуры, о существовании которых даже не подозревали другие властные структуры, – одним словом, все до безумия сложно. Поднимается пыль до потолка, и дело доходит до вмешательства весьма высокопоставленных лиц.

Фрау Брётцманн живо вычисляют по почерку, к ней наведывается чин из Штази и, произнеся весьма туманную речь (из которой нельзя определенно понять, действительно ли власти благодарны стукачке или просто хотят заткнуть ей глотку), вручает бдительной гражданке самый простой гражданский орден. Больше никогда в жизни эта женщина не отважится доносить.

Инге Шульц вынуждена сменить жилье. Она переезжает в недавно освободившуюся однокомнатную квартиру в доме рядом с чудесным Лейпцигским зоопарком. Ей также сообщают, что в конце декабря ее уволят с работы в музее. Наверху посчитали, что она достаточно поработала и имеет полное право наслаждаться жизнью на пенсии. Инге Шульц впадает в тяжелую паранойю. Ей кажется, что таким образом подготавливается ее физическое устранение. Ночами она дрожит в тревожном ожидании, что ее вот-вот загребут, спит урывками и с огромным трудом и неохотой поддерживает свои и без того немногочисленные контакты с людьми.

Один из относительно хороших знакомых Инге, виноторговец Фриц Лангеншайдт, каждые полгода получает хорошее итальянское вино и откладывает для каждого из своих постоянных покупателей по ящику.

– Это тебе не что попало! – радуется Фриц.

Инге глядит на этикетку и решительно отнекивается. Ей кажется, что от этого вина у нее будет болеть голова. «Серый монах» сильно разрушил ее психическое и физическое здоровье, и в конце концов Инге перешла на польскую водку – чуть ли не единственный импортный продукт, обладающий настоящим качеством.

– Однако, какая ты строгая! – удивляется служитель Бахуса. – А ведь я оставил для тебя ящик, целый ящик! Такой благородный напиток! Бери, ты чего?! До следующей поставки еще очень долго. Ты что, спятила? Ведь ты можешь обменять его на что угодно. Сама не выпьешь, так лучшего подарка друзьям и не придумать!

– У меня нет друзей. Завтра меня расстреляют.

– Ну, что с тобой поделать. Тогда не бери. А кстати, что ты такое болтаешь? С чего тебя вдруг должны расстрелять?

Инге Шульц, уже стоя у выхода, вдруг оборачивается и разглядывает виноторговца внимательным, едва ли не бесстыдным взглядом. Лангеншайдту сорок пять, у него седые виски, мешки под глазами, слабые мышцы и округлое брюшко.

– Ты меня любишь? – вдруг спрашивает она.

– Что я тебя?…

Отец двоих детей, а с недавних пор еще и дедушка, смотрит на нее непонимающим взглядом. Похоже, он ослышался?…

Инге Шульц ухмыляется ему в лицо:

– Если меня не любит мой винный ангел – кто же полюбит меня тогда?

– Ах, вот что…

Фрицу симпатична эта женщина со своеобразным юмором, и он хочет сказать ей об этом, но за ней уже захлопнулась дверь. Что же, она и сама прекрасно это знает.

По утрам ее будит крик жирафа. Приятно слушать.

Ночью в музее Инге пишет простое, но удачное стихотворение, которое начинается словами «Я на краю. Совсем одна…», но она снова забывает его, едва приложившись к рюмке.

Как и многие другие ее стихи, листок с этими строчками летит в мусорное ведро, а позже оказывается на столе у Эндевитта. Вчерашний капитан, а сегодня уже подполковник считает, что на худой конец бумажка может сойти за предсмертную записку. Эндевитт постоянно имеет в виду этот худой конец, однако конкретных планов по устранению Инге Шульц пока не строит. Он получил лишь неопределенный намек сверху, что такой исход дела возможен. В самом крайнем, самом из ряда вон выходящем случае.

Инге страдает галлюцинациями. По ночам, когда обходит музейные залы с тяжелым фонарем в руках, похожим на шахтерскую лампу, она слушает музыку, что тихо играет в ее голове. (А может, это не так? Ведь некоторые помещения здания использует для звукозаписи киностудия.) Картины, освещенные лучом ее фонаря, смотрят на нее как-то иначе, персонажи глядят на нее с насмешкой и злобой. Ее жизнь стала музейным экспонатом. Может, ей повеситься прямо здесь, в одном из этих громадных залов? А может, просто залечь в ящик одного из многочисленных архивов – уснешь там навеки, и о тебе никто и не вспомнит. Ах. Нет, нет, до этого не дойдет.