Пружина для мышеловки - Александра Маринина

«Одно к одному, – радостно билось в голове Забелина, – одно к одному. И старого друга встретил. И жена улетела, можно с ним посидеть хоть до утра, выпить как следует, не думая о том, что потом за руль садиться. Ведь такая встреча! И время есть, и место, и продуктов полные сумки, и спиртное…»

– Слушай, а давай посидим, как в добрые старые времена, а? – предложил он.

– Давай. Я с удовольствием. Сейчас позвоню, отменю все дела, ну их к едрене-фене, раз такое дело, до завтра подождут. Ох, Юрка, ну как же я рад тебя видеть, ты представить себе не можешь! Ты здесь живешь? У вас тут поблизости есть приличное местечко, где двое старых друзей могут зацепиться языками?

– Я… – Юрий Петрович замялся, но лишь на мгновение: – У меня здесь хата для дружеских посиделок. Как раз в этом доме.

– А в хате – грудастая бабешка? Юрка, ты не меняешься! Неужели до сих пор не унялся?

– Нет там никого, во всяком случае, сегодня. Так что никто нам с тобой не помешает. Ну что, пошли? Выпить-закусить есть, – Забелин поднял пакеты и выразительно потряс ими.

Ничего страшного, завтра он снова пойдет в магазин и купит продукты и выпивку. Для такого дела не жалко. Ну надо же, какая встреча! Одно к одному, сплошные удачи.

Уже и Восьмое марта наступило, а я так и не понял, что же такое мне «жмет» в мозгах, на которых, как на ноге в неудобном ботинке, буквально мозоль натерся. Перед Восьмым марта у меня работы невпроворот, потому как мошенники и воры не спят, бдительно следя на всяческими праздниками, которые поднимают настроение и притупляют осторожность у доверчивых людей, особенно у женщин и особенно у пожилых. На Новый год, День Защитника Отечества, Восьмое марта и День победы принято дарить подарки и поздравлять пенсионеров и ветеранов, вот они и ходят, эти сволочи, по квартирам, представляются каким-нибудь комитетом, фондом, благотворительной организацией или на худой конец собесом, а после их ухода люди недосчитываются денег и ценностей, если вообще живыми и здоровыми остаются, тьфу-тьфу-тьфу, не приведи Господи. Так что период от 20 февраля до 10 марта у меня всегда напряженный, я не ленюсь сочинять, печатать на собственном принтере и разносить по квартирам листочки-«напоминаловки» с просьбой не быть излишне доверчивыми, беседую с потенциальными жертвами, взывая к их здравому смыслу и умоляя не открывать дверь незнакомым людям. Мерзкий мозоль хоть и натирал мозги, но обращать на него внимание мне было некогда.

Все-таки мои усилия даром не пропали, и в этот раз (впервые за последние годы!) праздники на моем участке прошли без происшествий. То есть пьяные драки, конечно, случились, и семейные дебоши тоже, куда ж без этого, то зато не было ни одного обманутого доверчивого пенсионера. Уже хорошо.

Одиннадцатого марта я перевел дух и с удивлением понял, что сегодня суббота. И именно в эту субботу у меня нет приема граждан. Посему я, предварительно позвонив и получив приглашение, купил букет цветов и отправился к Майе Витальевне Истоминой поздравлять ее с прошедшим праздником и благодарить за чудесную встречу в клубе, которая состоялась пару недель назад и вызвала у моих любимых стариков самые горячие отклики и просьбы как можно скорее пригласить писательницу выступить еще раз, потому что еще очень много интересного осталось нерассказанным. Ну и, само собой, я собирался задать ей несколько вопросов о «больничных» периодах жизни Елены Шляхтиной. Вообще-то это не мое дело, пусть бы Мусатов сам во всем этом ковырялся, речь все-таки идет о его отце, а не о моем, но мне уже стало интересно. В конце концов, именно я, читая материалы о самоубийстве Шляхтиной, заметил несостыковки в истории со здоровьем загадочной работницы кондитерской фабрики «Красный Октябрь». И еще меня грыз непроясненный вопрос с братом Шляхтиной, который у нее якобы был и который якобы тоже покончил с собой в результате якобы имевшегося у него психического заболевания. Истомина, вспоминая о своей подруге, о брате умолчала, а ведь она не могла о нем не знать, ведь со Шляхтиной она общалась несколько лет. Почему же Майя Витальевна не сказала о нем ни слова? Тоже что-то скрывает? Или следователь из Прокуратуры СССР так расстарался в своих фантазиях, что даже психически больного брата-самоубийцу выдумал, чтобы смерть Елены казалась совсем уж естественной и, более того, неизбежной?

– Да вы что! – от удивления Истомина даже сняла очки. – Не было у Лены никакого брата. За семь лет я от нее ни о каком брате не слыхала. С чего вы вообще взяли, что он был? Кто вам сказал такую глупость?

Я объяснил, откуда это взял, и задал следующий вопрос:

– А о том, что мать Елены страдала психическим заболеванием и регулярно лечилась в стационаре, вы тоже не слышали?

– Нет, – она покачала головой. – Но это можно допустить.

– Почему?

– Мало кто будет рассказывать такое о своих родителях. Даже сейчас. А уж в те времена – тем более. Так что если это действительно было так и Лена об этом не рассказывала, ее можно понять. Но зачем ей было скрывать, что у нее есть брат? Что в этом постыдного? Нет, не понимаю. Впрочем, если брат тоже был болен, тогда… Ужасно, – она снова надела очки и грустно повторила: – Ужасно. Бедная девчонка. Иметь родных, о которых стыдишься рассказывать и делаешь вид, что их совсем нет, – горькая участь. Теперь я понимаю, почему она была такой скрытной. Она просто привыкла молчать, не рассказывать о себе, дозировать информацию, чтобы разговор не зашел о ее семье.

Майя Витальевна твердо стояла на своем: о брате Шляхтина не просто не говорила – даже не упоминала о его существовании, и я так и не понял, кто на самом деле был более скрытным, ее подруга или она сама. Ладно, здесь ничего не прояснилось – пойдем дальше.

– Майя Витальевна, давайте вернемся к тем периодам, когда Шляхтина жила у вас. Вы уверены, что она каждый день уходила на работу?

– А куда же ей было уходить? Будильник я ставила на семь часов, мне нужно было в институт, потом на работу. Лена вставала вместе со мной.

– И уходила вместе с вами?

– Когда как. Иногда мы уходили одновременно и вместе шли к метро, потом разъезжались в разные стороны, а иногда она убегала пораньше, если я долго копалась. Такого, чтобы я уходила, а она оставалась дома, не было ни разу, насколько я помню. А откуда у вас сомнения, Игорь?

– Да дело в том, Майя Витальевна, что Шляхтина брала больничный, своим подругам по общежитию говорила, что болеть будет у вас, потому что вы за ней ухаживаете, когда ей нездоровится. И на работу не выходила.

– Не может быть! – она снова сняла очки, удивленно посмотрела на них, снова не понимая, что это за игрушка у нее в руках, и опять водрузила на нос. – Как это так? Ходила она на работу. Может быть, у нее была еще какая-то подруга, к которой она уходила болеть? Вы проверьте. Потому что у меня она была совершенно здорова. Настроение, конечно, бывало разным, чаще плохим, но это для нее обычно… Она в целом была такая… мрачноватая, тяжелая. И юмор у нее был специфический, черный. Но на здоровье она никогда не жаловалась, иногда, правда, просила какую-нибудь таблетку от головной боли, но покажите мне человека, у которого никогда не болит голова?

В принципе это все можно было бы проверить, если бы не пропасть в тридцать лет… Глупо надеяться, что память сохранит такие мелочи. На всякий случай я спросил. Ну а вдруг?

– Нет, конечно, я не помню. Хотя, погодите-ка, – Истомина оживилась, – я точно помню, что однажды на тот период, когда Лена жила у меня, попал день моего рождения. И я его не отмечала.

– Даже так? Почему?

– Она была какая-то особенно мрачная, казалось, у нее на душе черным-черно, разговаривала со мной сквозь зубы, будто я у нее сто рублей украла. Ну и я подумала, что… в общем, некстати будет звать друзей домой и праздновать, раз ей так плохо. Я даже не напомнила ей, что у меня день рождения, промолчала.

– А когда у вас день рождения?

– В ноябре, семнадцатого.

– В каком году это было?

– В каком году? – Истомина задумалась. – Боюсь напутать. В начале семидесятых, что ли… Знаете, я отчетливо помню, что в тот вечер, когда был день рождения, Лена пришла поздно, я сидела дома одна и злилась, потому что она ведь могла прийти вообще в час ночи, она никогда не предупреждала заранее, какие у нее планы и когда она вернется. Ну вот, я сидела одна и злилась, потому что если бы знала, что ее так долго не будет, вполне могла бы позвать друзей. И тупо таращилась в телевизор, а там сплошняком «третий решающий, третий решающий». Ни фильма, ни концерта приличного, один третий решающий.

– Третий решающий? – удивленно переспросил я. – А что это?

– Третий решающий год пятилетки. Третий год был всегда решающим, четвертый – определяющим, а пятый – завершающим. Неужели не помните?

Я не помнил. Вернее, вспомнил, когда она объяснила, но как-то смутно. Последний съезд КПСС состоялся, когда мне было не то тринадцать, не то четырнадцать лет, после этого никаких пятилеток с их «решающими» и «определяющими» годами в моей жизни не было.