Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - Елена Трегубова

Так, отмечая весь периметр кремлевской стены любовными многоточиями на лавках и не менее страстными восклицательными знаками просто в воздухе, они обошли Александровский сад — собрав позади себя уже пару взводов в штатском и ментовском — и еле-еле добрались до метро.

Тут сдался уже Цапель.

— Я сейчас тоже умру — если немедленно не съем чего-нибудь… ты голодная? Поехали, мы тебя покормим.

В вестибюле метро — прежде, чем Елена успела сообразить, что он делает — Цапель прижался к ней сзади вплотную (чтобы не засекли индикаторы турникета) — и, не платя пятак, на скорости втемяшил ее в пассажирку, которая только что опустила монетку — и молниеносно повел через открывшийся лаз между турникетами, но Елена запорола весь фокус — врезавшись в спину этой сутулой, ни о чем не подозревавшей женщины, извинилась перед ней, заступорилась — турникет успел засечь преступный просвет между ними, черная волчья сука лязгнула прямо по ее джинсам, — Цапель, не дав ей очухаться, все-таки втолкнул ее вперед через окончательно захлопнувшийся уже перед ним турникет, следом перепрыгнул через него сам и быстро-быстро повел ее, обняв, вперед, скрываясь за массовкой толпы.

Сзади уже визжали билетерши.

— Миш, постой-постой, давай просто вернемся и заплатим им!

— С ума сошла? — еще крепче обнял ее он за плечи. — Не оборачивайся! Ни в коем случае не оборачивайся. Иди вперед. С ума сошла: в метро еще платить!

В вагоне, расположившись с ней в самом дальнем углу и отгородив ее собой, казалось, от целого мира, Цапель ни на секунду не выпускал ее из сводивших их обоих с ума объятий. Бедный, позабытый, но почему-то верно таскающийся за Цапелем мальчик с портупеей, с несчастной миной, сняв, наконец беретку, и обреченно скомкав ее в кулаке, и вытирая рукавом пот с красного лица, присел между двумя злобно глядящими дядьками на изрезанное сидение.

— А что ты у меня спрашивал вчера на Арбате? Если перевести со сленга на русский? — удержаться и не потребовать разгадки свербевшей у нее уже со вчерашнего дня шарады Елена уже просто не могла.

— Спрашивал, есть ли у тебя парень. Ты мне почему-то ответила, что «да, конечно», и я расстроился. У тебя, что, правда кто-то есть? — тут же переспросил Цапель с изумительно искренне сыгранным жарким подозрением в глазах — и через секунду никакого словесного ответа уже не требовалось, да и произнесено быть ею не могло.

На Баррикадной, в тошниловке-пельменной, куда они ее привели, идеальное сочетание размытого цвета пластиком облицованных панелей из пвх, алюминиевых плинтусов, засиженных мухами, и загаженных (не-мухами уже, а более крупными животными) круглых стояков-столов — уже заранее выворачивало какие-то нервные узлы в солнечном сплетении — и когда Елена услышала вопрос, с чем она будет пельмени — с уксусом или со сметаной (вернее — жижей из коричневатой лужи в общей лохани, из которой надо было зачерпывать) — она как-то с порога поняла, что здесь придется изо всех сил крепиться, чтобы с буквальной точностью не оправдать звание этого заведения.

— Спасибо, я правда совсем не…

Завсегдатаи вокруг кишели и выдавливались из заведения как мясная начинка из дешевого пельменя.

Цапель, впрочем, и здесь умудрился разместиться с удобством, и даже с неким подобием уюта — каким-то наглейшим фортелем исхитрился занять, без всякой очереди, высоченную оконную нишу, в самом конце зала — высокие стоячие столики были как раз под стать — так что, запрыгнув на этот чудовищно высокий подоконник, они оказались единственными сидящими — причем сидящими как будто в своей собственной панковской театральной ложе; и беззастенчиво отправил оруженосца, вместо себя, отстаивать получасовую очередь за пельменями, велев ему «свистнуть», когда будет у кассы.

— А знаешь анекдот про кабанчика? — довольно поинтересовался Цапель — увидев, что она в ужасе смотрит на окружающие жрущие рожи. — Друзья приходят к приятелю — видят — а у него по двору ручной поросенок бегает на трех протезах вместо ног, и всего одна нога настоящая поросячья осталась. Они думают: смотри-ка, какой заботливый — поросенок в аварию, наверное, какую-то попал, или болел — а он его вылечил. Спрашивают приятеля, что случилось. А он им говорит: «Что же мне — ради какого-то паршивого холодца каждый раз любимого друга убивать, что ли?!»

Оруженосец, немного оправившийся от потрясений (ввиду предстоящей жратвы), — улыбаясь, с размякшим лицом, притащил поднос с пельменями. Ел он грязно и неаккуратно.

Запах уксуса едва-едва перебивал аромат гнусных вареных мясных отходов, покрытых серой пенкой.

— А знаешь анекдот про крысиные хвостики?

— Не знаю и знать не хочу.

Цапель с каким-то органичным изяществом, демонстративно утрируя зверский голод, набросился на еду.

А Елена, любуясь его мальчишеским артистизмом, весело ходящими желваками на лице, одновременно подумала, что есть что-то все-таки глубоко противоестественное в общественной еде. Сразу ей вспомнилась почему-то столовка где-то недалеко от Пушкинской, куда в раннем детстве зашла с матерью: Анастасия Савельевна взяла ей салат из огурцов под сметаной. Под сметаной огурцы оказались абсолютно тухлыми — Елена, прожевав, и почувствовав привкус гнильцы — немедленно же всё выплюнула в салатницу обратно. Мать подцепила с краешку, из той же салатницы, вилкой, нетронутые огурцы — пожевала — и с гадливостью выплюнула туда же — и тут же понесла салатницу к администратору: «Да вы что же делаете? У вас дети кушают — вы же отравить их можете!» Администраторша — от напора матери и от ее требований немедленно выдать ей книгу жалоб, — неожиданно испугалась и, чтобы доказать, что это дорогим клиентам просто померещилось, и что огурчики хорошие, и что ни в какую жалобную книжечку писать ничего не нужненько, потому что у нас столовая образцового содержаньица — с готовностью взяла из рук у матери салатницу, и покладисто, с видимым аппетитом, принялась подъедать выплюнутый ими обеими, пережеванный, перемешанный со сметанкой, салат.

— Ты чего смеешься? — уминая пельмени за обе щеки удивленно поинтересовался Цапель.

— Да нет, ничего… Кое-что вспомнила просто.

И тут же всплыла другая, куда более отвратная сценка: в детском саду, куда мать, с опаской, попробовала ее в детстве отдать, Елена в первый же день, по-детски страстно оскорбленная тем, что кто-то ей смеет указывать, что делать, и — особенно — что кто-то (после вкусной материной еды) смеет ее заставлять есть какую-то дрянь — сразу же наотрез отказалась есть за завтраком мерзопакостную, склизкую манную кашу на воде. Пример ее оказался заразительным — и до той минуты послушно и уныло давившиеся пакостной кашей одногруппнички, начали один за другим подхватывать бузу.

Мстительная Валентина Валентиновна, воспитательница, за полдником (сразу после которого мать обещала ее забрать домой) решила взять реванш и «воспитать» Елену: поставила перед ней, при всех, ту самую нетронутую, с завтрака злобно сохраненную, тарелку с ледяной застывшей кашей, и громко заявила ей: «Пока не съешь всю кашу — домой не пойдешь».

И четко — четче не бывает — запомнила Елена звенящий момент, когда в свои четыре с половиной года с необыкновенной ясностью решила: лучше умру — но ни за что не подчинюсь, и ни за что эту гнусную склизкую кашу есть не буду. Не притронусь даже. Пусть хоть убьют меня. И только немножко было жаль мать, которая, в таком случае, на выходе из детского сада ее никогда не дождется: потому что несмотря на то, что Елена очень рано начала себя помнить — и, видимо, благодаря матери, как-то по-взрослому многие вещи очень рано стала воспринимать, — однако угрозу: «Тогда не пойдешь домой никогда!» с младенческой наивностью воспринимала — буквально. И сейчас, когда вспомнила об этом, сразу так явственно ощутила она на губах соленый вкус слез, текших в тот момент, за низеньким детсадовским столиком, без ее воли, без остановки — из-за жалости к ничего не подозревавшей матери, ждавшей ее снаружи. Мать, через четверть часа пытки, ворвалась в столовую, разнесла детский сад в пух и прах, Валентине Валентиновне вмазала в рожу той самой ледяной манной кашей с тарелки — и тут же Елену оттуда со скандалом, и жалобами в Роно, забрала. И раз и навсегда решила — что даже ценой потери собственной карьеры никогда не позволит государству наложить лапу на воспитание ее ребенка: воспитывалась Елена, вместо ясель и детсада, дома, до самой школы, с бабушкой Глафирой, да с матерью — которая, поначалу, чтобы весь день проводить с дочерью, пристроилась преподавателем экономики в вечерний институт повышения квалификации, для рабочей молодежи — откуда дико страшно (как гораздо позже Анастасия Савельевна ей признавалась) было потом, почти ночью, возвращаться — и однажды даже встретила в темном переулке знаменитого в тут пору на всю Москву полу-маньяка — полу-разбойника, скакавшего верхом на метле, — который в приказной форме предложил за десятку подвезти ее на метле до дому — к счастью, из ближайшего подъезда вывалили ровно в этот момент два пьяных молодых бугая — и робин гуд на метле со скоростью света ускакал от страха. В следующем детском саду — когда Елене было уже лет шесть лет, и мать решила, что, может быть, стоит все-таки «подготовить ее к школе» — Елена прогастролировала ровно один день: ее одногруппница, по недогляду воспитательницы, залезла на крышу беседки, скатилась оттуда колбасой, и отшибла легкие — и мать решила не дожидаться, пока бомба попадет и в ее воронку, забрала дочь сразу. Третий — опробованный с той же целью «подготовки к школе» детский сад (гастроли там составили два месяца — и каждый вечер Елена, когда мать ее забирала, рыдала, рассказывая, как воспитательницы орали на очередную жертву — не на нее), блеснул тем, что когда мать, провожая ее в сад, положила Елене в левый кармашек вельветового платьица конфетки «Холодок», для удобства упаковав их в пустой алюминиевый круглый тюбик из-под валидола (всегда старалась отдать Елене с собой что-то, что напоминает о доме — чтобы хоть как-то помочь ей переплыть ужасный день — и «справиться» с чудовищной тоской и отвращением к свинскому визжащему коллективному садомазохизму вокруг), воспитательница заветную на́чку обнаружила, с какой-то хамской ликующей радостью подняла хай и поручила кучерявому мальчику с кокетливой мушкой над губкой «следить» за Еленой все время и доносить, нет ли у нее еще «таблеток» — и мальчик с азартом шпионил. В раздевалке юный доносчик щеголял почему-то большими, видать, от его папаши перепавшими кожаными перчатками, надевая их зачем-то на обе босые ноги, и бегал за ней, шлепая кожаными перепонками по линолеуму — за что Елена обозвала его крокодилом. Разъяренная и оскорбленная Анастасия Савельевна, разумеется, забрала ее и оттуда — и больше попыток привить ей любовь к коллективу не делала. Когда-нибудь напишу научный труд на тему: детский сад — как подготовительная группа стукачей и спецслужб, — подумала Елена, чуть придвигаясь плечом к Цапелю.