Персидский поход Петра Великого. Низовой корпус на берегах Каспия (1722-1735) - Игорь Курукин

Вероятно, в 1722 году офицеры и солдаты петровской армии едва ли представляли себе образ жизни горцев Кавказа, бакинских горожан, гилянских «мужиков» или персидских чиновников. Можно только предполагать, что туземцев отчасти воспринимали так же, как уже более или менее знакомых российских «мухаметанцев» — оседлых татар или полукочевых башкир, которые (не без сопротивления с их стороны) все же постепенно интегрировались в имперскую структуру и заняли в ней свое место в качестве подданных российских государей — плательщиков ясака или иррегулярной конницы.

Но ни в походе, ни после него оставшиеся на Кавказе и в Закавказье генералы не встретили таких готовых к переходу под державу российскому императору подданных. «Князья» и «владельцы» Дагестана могли принимать присягу, но считали ее лишь основанием для выплаты им жалованья без какой-либо «службы» с их стороны и отнюдь не желали исполнять приказы российских командиров без очевидной для себя выгоды. Однако «горские народы» все-таки воспринимались как «варварские» и свободные, тем более что на контроль над нагорьями Большого Кавказа российская военная администрация не претендовала. А поведение населения, хотя и «мухаметанского», но все же более укладывавшегося в привычные представления о сословном делении, — крестьян, горожан и «знатных особ» — их озадачило: русская армия избавила «персиян» от анархии и набегов «лезгин», их государство развалилось на глазах под ударами соседей, бессильный правитель официально «уступил» их земли России по договору 1723 года, а неблагодарное население иранских провинций не желает присягать и бунтует; «знатные» же то демонстрируют преданность, то «изменяют» без всякого основательного повода.

Сформулированная в 1723 году в Коллегии иностранных дел официальная позиция гласила, что виной всему — бывшие персидские начальники, которые, «лишась лихоимственного их лакомства, стали развращать людей разновидными страхами и привели их в такое замешательство, что российские командиры принуждены были приводить оных в покорность вооруженною рукою»{571}.

Уже освоившись в Гиляне, В.Я. Левашов в послании вице-канцлеру А.И. Остерману 28 апреля 1725 года недоумевал: «Народ здешней по премногу развращен, и яко аспиды глухи, затыкающие уши, с нашей стороны и к совершенству дела ниже слышать хотят. И наше им внушение и разглашение, и обнадеживание, и уграждение, и наказание, и смертные казни, и злу началных бунтовщиков домов огнем спаление ничто пользует; и многовременное наше увещание не на благую землю, но на камень падает и не укореняетца… и веема здешней развратной, а особливо отдаленной народ в совершенное покорение и послушание приводить трудно, но разве только умножением людей сие укротить можно»{572}. Ему вторил Матюшкин — в январе 1726 года писал из Астрахани в Коллегию иностранных дел о том, что «народ непостоянства, лжи и недоброжелательства наполнен»{573}. Сменивший Матюшкина В.В. Долгоруков также не понимал «персидскую самую глупость и слабую надежду и суеверие»: отчего они довольны победами афганцев над турками, но не желают принять «протекции российской»{574}?

На некоторое время ситуация с открытыми «бунтами» несколько смягчилась, однако успехи войск шаха в борьбе с афганцами и турками вновь вызвали волну неповиновения. Под влиянием новых восстаний Левашов пребывал «не без удивления… о персицком народе»… «…чрезмерно к шахом своим любительны и верны. Оное от прежних умных шахов политическо введено», — рассуждал генерал в письме Румянцеву в августе 1730 года; он полагал, что эту верность в народе воспитали «духовные». «Бунты» успешно подавлялись, но генерал понимал, что российское господство в Иране непрочно. «Под пеплом искры тлеютца», — писал он в декабре 1730 года императрице Анне Иоанновне{575}.

С 1728 года Левашов остался «главным командиром» на Куре и в Гиляне и свои обращения к местным владельцам подписывал как «в поморских краях над войски генерал-аншеф и кавалер и над поморскими провинциями верховной правитель и полномочный министр». Он успешно справлялся с нелегкими обязанностями, «претерпевая зной и вар и моровые времена, и без мало не повсечасные внешние и внутренние неприятельские и бунтовские злобедственности и болезни, и не по мере ума моего отяхчен несносными мне военными и иностранными, и гражданскими делами», как указывал он в 1729 году в просьбе об отзыве, «пока жив»{576}.

Генерал жаловался на одолевшие его цингу, «флюсы» и «несносные тлетворные воздухи», лечился пиявками (отчего «весьма изнемог»), в 1730 году вновь умолял об отзыве, поскольку «такая тяжелоносность весьма мне неудобоносная и невозможная»; но его прошения оказывались напрасными — более удачной кандидатуры на его место не нашлось. В признание заслуг Левашова в 1727 году императрица Екатерина I приказала выдавать ему «сверх настоящего нашего по чину… жалования» 500 рублей «из гилянских доходов»{577}. Тот, естественно, государыню благодарил, но в письме к канцлеру Г.И. Головкину высказал обиду на то, что Румянцев пожалован надбавкой в тысячу рублей; у него же, Левашова, доходов с подведомственных провинций «больше бывает» и расходы выше, поскольку приходится принимать послов и других «чужестранных гостей»{578}. При Петре II его военные и дипломатические заслуги одобрил Верховный тайный совет и произвел его в генерал-лейтенанты и командующие «на Куре и в Гиляни»; при этом выяснилось, что имение боевого генерала составляет всего 30 дворов, и министры в июне 1728 года пожаловали Василию Яковлевичу орден Александра Невского и еще 300 дворов — Новоалександровскую слободу в Симбирском уезде из конфискованных владений Меншикова{579}.

Не забывал генерал и о сослуживцах. «Подчиненные, во всю его бытность в том нужном и бедственном краю, паче от тяжкого воздуха и всегда в осторожности с неприятелем, его благосклонною командою были довольны и с крайнею благодарностию о имени его хвалу произносили», — много лет спустя отозвался о заслугах Левашова майор гвардейского Измайловского полка Василий Нащокин{580}.

Анна Иоанновна в августе 1730 года сделала Левашова генерал-аншефом и «главным командиром в Персии»{581}. Через два года она наконец заменила его сначала генерал-лейтенантом П. Лефортом, а затем назначила на его место майора гвардии и генерал-лейтенанта принца Людвига Груно Гессен-Гомбургского; но амбициозный «немец» прибыл к войскам только весной следующего года и оказался для тонких восточных «конъектур» малопригодным. Возвращавшийся из затянувшейся командировки Левашов успел доехать только до Тамбова, когда государыня потребовала его возвращения на юг. В условиях надвигавшейся войны с Турцией нужен был не только мир с Ираном, но и союз с ним, чтобы «персы против турков войну со всею силою продолжали»; «но понеже к произведению сего важного дела, как для производимых иногда в тех сторонах военных операций, так и для соглашения и содержания доброго согласия с персы потребен человек искусной и тамошние край и обычай знающий и у персов и тамошних народов знакомой и кредит имеющей, того ради рассудили для нашей службы за потребно паки вас туда отправить, и вам по-прежнему над Персидским корпусом нашим главную команду вручить», как гласил императорский указ от 27 июля 1733 года. Так Василий Яковлевич вновь занял свой пост, который и сохранил до самого окончания российского присутствия в Закавказье в 1735 году{582}.

Генерал сумел использовать свои дипломатические способности и в делах внутренних. Он отродясь не был придворным, но вкусы новой повелительницы представлял: в 1730 году он приобрел для императрицы «арбабского народу три человека» (по 77 рублей каждого), а затем отправил ей четырех «девок женского полу» и «арапского» происхождения, для которых купил «шитые штаны»{583}. Генерал из персидского далека отчетливо понимал столичный политический расклад: уже в октябре 1731 года он личным письмом благодарил обер-камергера и фаворита императрицы Эрнста Иоганна Бирона за свое производство в «полные» генералы и рекомендовал к услугам своего сына, поручика Рештского полка Семена Левашова. После «падения» клана Долгоруковых и ареста самого фельдмаршала в 1731 году командующий стал докладывать тому же Бирону (который стал кем-то вроде заведующего личной канцелярии императрицы) о состоянии дел на юге и отправил ему в мае 1732 года «в малой презент» «персицких аргамачьих жеребцов и кабылиц» из бывшей шахской конюшни вместе с роскошными «конскими уборами». От фаворита же генерал ждал «о награждении меня от ее императорского величества деревнями милостивого заступления». Таких ценных лошадей доставляли из-за моря с «великим бережением». Барон Шафиров мог мерзнуть в степи по дороге, а лошадей Бирона студеной зимой не отправляли, а держали в теплых конюшнях в Царицыне.