Персидский поход Петра Великого. Низовой корпус на берегах Каспия (1722-1735) - Игорь Курукин

На низовом же уровне административные функции по-прежнему исполняли старшины, старосты и другие должностные лица союзов сельских общин и городских кварталов. Столичный Решт российская администрация делила на три «слободы» (одна из них именовалась Жидовской) и имела дело с выборными от них представителями, взимая с их помощью подати.

Как свидетельствует сохранившаяся книга капитанов Соболева и Кафтырева о сборе денег в «поморских провинциях» за 1727 год, новых порядков в этой сфере российские власти не устанавливали, а использовали прежние разнообразные «оклады». Имели место и поголовный налог в два рубля (в Жидовской слободе Решта), и фиксированная подать с бывших шахских деревень, и откупная система (с продажи нефти, с 16 караван-сараев, с рыбных ловель) и прочие разнообразные пошлины — «с варения бараньих голов», «с чюрешных пекарен», «с конской площатки», «зерновой игры» в караван-сараях, «с продажи терьяку», а также традиционно взимаемые поборы «сверх окладу». Доходы собирались («Деревни Тигамрая пять рублев, деревни Кахгир Калая пять рублев, деревни Кияку три рубли, деревни Гулярудбар пятнатцать рублев…»), но далеко не в ожидаемых количествах, ввиду повсеместных недоимок и реального сокращения числа дворов за прошедшие годы: в Кергеруцкой провинции в «волости» Секердаш из 272 дворов осталось 148, а в «волости» Хавбесер — только 313 из 639.{605}

В 1730 году российская администрация провела перепись населения с целью установления налогообложения по «старым окладам» с учетом произошедших во время смуты изменений. Объявленный указ предписывал выделить от каждой махалли по шесть человек, которым и надлежало провести перепись жителей и «податных жеребьев», а также «пашен и лугов и шелковых садов и заводов». Подданным разъясняли, что в отношении должностных лиц у переписи «взятки и подарки отрешены и отрешаютца», а освобожденные от налогов лица («маафы») обязаны представить «самые оригиналы» соответствующих жалованных грамот{606}.

Там, где управленческие функции были изъяты из рук местных ханов и визирей, появились новые административные органы. В столице Гиляна, Реште, находились «провинциальная» или «судная» канцелярия, а также ведавшая дипломатическими отношениями «канцелярия персидских дел»; в других провинциальных центрах, как в Кескере, имелись свои «судные канцелярии».

С какими процедурами отправлялось правосудие «по-персидски», неизвестно, однако российским офицерам явно приходилось сталкиваться с восточной спецификой. Приводившееся выше завещание покойного генерала Штерншанца показывает, что его автор был несколько озадачен отношением являвшихся на его суд подданных: «А потом, как я в ети провинции прибыл, и тут мне росходу про обиход мой не имелось, понеже обычай такой в здешних местах имеетца. Когда обыватель приходит к своему камандиру, то всегда что-нибудь с собой принесет, например, барана, вола, курицу, масла, яиц и протчее сим подобное. И понеже здесь много имеетца знатных людей, юзбашей и беков, того ради един или другой из оных мне презенты давали лошадьми, каторми (мулами. — И. К.) и рогатою скотиною. Когда же такие презенты от них и принимать не хотел, что сначала и учинил, тогда оные были печальны и, отходя к Муса хану и предлагали ему, якобы я к ним немилостив. Потом Муса хан приходил ко мне и предлагал, что оные люди весьма печальны, что их презентов не принял, и тако говорил мне, чтоб я принял, понеже у них обычай такой…»{607}

Возможно, честный немец Штерншанц и был смущен простодушием восточных обычаев, но знакомые с российской традицией воеводского «кормления» русские офицеры, скорее всего, воспринимали подношения «рогатой скотиной» более естественно, хотя здесь таковые порой отличались экзотикой: в 1730 году некий Ходжа Магомет поднес Левашову в дар «трех зверей дикобразов». Впрочем, Штерншанц вскоре тоже освоился («и за такие презенты собрал я тысячу рублев»), но в завещании все же счел нужным очистить совесть.

Подавляющая часть делопроизводства «судных канцелярий» до нашего времени не дошла; сохранились лишь отдельные упоминания о тех или иных делах в донесениях командующих-генералов, сведения о раскладке и сборе налогов и несколько записных книг сбора различных пошлин и штрафов, которые командование считало нужным иметь для финансовой отчетности.

Из них явствует, что российские «командиры» судили обывателей — разбирали дела о воровстве, драках и завладении чужой землей. В 1730 году сам Левашов рассматривал уголовные дела: жители деревни Кошкасал, разграбившие выброшенное на берег русское судно, поначалу «заперлись», но были изобличены и заплатили по 50 рублей; такими же оказались штрафы за неумышленное убийство и за отказ платить налоги «в казну ее императорского величества».

Помимо более или менее обычных случаев воровства и драк, военные власти как-то разбирались и с более сложными вопросами — например, решали, кому из наследников принадлежит спрятанный покойным хозяином дома кувшин с 400 рублями, по нормам восточного права вершили судьбу «девки» Зейнели и «женки» Ризахани, которые «были зговорены», но выходить «замуж не похотели»; наказывали «мужика» Мумина Али из деревни Чюкал за то, что «жил блудно з безмужнею женкою» 20 рублями, или брали едва ли понятный русскому человеку штраф в три рубля с компании гуляк, «которые будучи в ночное время тайно пили чихир и были пияне»; регулярно взимали сборы «с обывателей, которым по прошениям приказано женитца на спорных за другими мужиками девках»{608}.

Перед русским судом представали разные люди: крестьяне, купцы, иностранцы и даже местное духовенство. Так, мулла Измаил Гадиев на базаре «показал неучтивство» поручику Григорию Панафидину и заплатил за это 30 рублей; его коллега Сафы Абасов незаконно завладел казенной землей, а еще один служитель Аллаха, Сумиян Багиров, был передан в руки закона жителями деревни Дилеганен и был оштрафован на 15 рублей за то, что «жил блудно с девкой». «Бакинский переводчик» Имамгули Сефиев разбойничал на море и топил своих же «мухаметан»; два предприимчивых рештских жителя умудрились изготавливать мелкие местные монеты («казбики») «под российской герб».

Приходилось наказывали и самих российских служивых — когда, например, полковой фискал Матвей Звягин по службе донес «о наготе Зинзилинского полка от капитана и каменданта Шеншина». Дербентский комендант защищал местное население от противоправных действий со стороны российских военных чинов. В 1724 году попал под следствие капрал Никита Пименов за употребление «на поделки» могильных плит из верхней крепости Дербента; в мае 1727 года гренадер Дербентского полка Иван Кречетов ночью ушел с караула на рынок и поломал лавку местного жителя, за что был наказан прогоном шпицрутенами через полк по разу в течение трех дней; год спустя есаул, сотник и семь донских казаков попались на воровстве «пожитков басурманских и были высланы из города в «дальные» сады. 22 мая 1733 года по приказу Бутурлина вышедшим на сенокос солдатам было строго приказано, чтобы «в армянские и магометанские деревни не ходили и тамошним обывателям обид и разорения не чинили»{609}.

Самому Левашову пришлось разбирать случай с рештцем Идаятом Агасейновым и двумя его друзьями, которые «в ночное время… пили чихир и имели содомство», за каковое удовольствие поплатились штрафом в 50 рублей каждый, а еще десять рублей заплатил хозяин гостеприимного дома. В другой раз он решал конфликт внутри индийской общины Решта, когда один из ее членов, некий Багир Ругаев, «обусурманился» и «ел с мухаметанами чурека», после чего другие индийцы его «от себя отрешили и пить и есть с ним не стали»{610}. А ранее, в 1725 году, М.А. Матюшкин был обеспокоен «ссорой» дербентских армян и их епископа с местными мусульманами. Поводом к ней, докладывал комендант Юнгер, послужила судьба купленной наибом за 350 рублей «девки ясырки черкески», которую он «хотел везти в подарок его величеству государыне императрице»; однако некий проворный армянин «свел» пленницу со двора наиба и укрыл в «погребе» у епископа Мартироса. В результате наиб пожаловался на армян, которые, по его словам, «будут и жен наших уводить», а армяне грозились уйти из Дербента{611}.

Конечно, наиболее частыми «гостями» военной юстиции были «бунтовщики». Для них в «новозавоеванных провинциях» организовали привычную систему «розыска» по уголовным и политическим делам: подозреваемые бывали «пытаны, биты кнутом и зжены огнем», хотя, конечно, до этого дело доходило не всегда, а в основном в случаях явных выступлений с оружием против русских властей или обычного разбоя.

Самыми же частыми наказаниями были денежные штрафы. Они взимались за «необъявление бунтовщиков», «хранение пожитков бунтовщика», «необъявленное ружье», что обходилось виновному в приличную сумму — 25-30 рублей, Иногда с самих «ребелизантов» брали меньше (очевидно, учитывая их платежные возможности); например, явившийся «бунтовщик Амады» отделался штрафом всего в 17 рублей и 40 копеек, «оговоренные» же, но так и не признавшиеся в «переносе ведомостей» повстанцам «мужики» отдали всего по десять рублей. Платить приходилось и родственникам; так, под стражу угодили и за 50 рублей были отпущены две «бунтовские женки», чьи мужья были «на акциях от россиян побиты», очевидно, не стеснявшиеся в выражениях в адрес русских властей.