Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Инесса Яжборовская

Английское руководство не находило лучшего выхода, чем склонять генерала Сикорского выполнить предъявленные советским правительством требования. Э. — Р. Иден, подобно Черчиллю, сделал вид что поверил советским декларациям, и заявил в палате общин, что британское правительство не верит немцам. Он рассуждал о цинизме с каким нацистские убийцы используют историю о массовом преступлении в Катыни для того, чтобы нарушить единство союзников. Министр уверял, что правительство его величества делает все возможное, чтобы убедить как поляков, так и русских не позволять этим германским маневрам достичь хотя бы видимости успеха. Оно не может оттолкнуть такого сильного союзника, как СССР.

Аналогично поступил и Госдепартамент США. Президент Ф -Д. Рузвельт также счел, что следует скрыть истину, запретив публиковать разоблачавший документ, «чтобы не подорвать престижа союзного государства во время войны»{20}. Продолжала занимать осторожную позицию Италия, правительство которой не очень интересовала суть проблемы. Когда ситуация прояснилась, агентство «Стефани» опубликовало коммюнике антисоветской направленности. В дальнейшем итальянское руководство было занято лишь проблемой раскола единства противников.

Союзники усилили давление на польское правительство, стараясь затушевать Катынское дело. После писем Сталина к Черчиллю и Рузвельту с обвинением в «ненормальности» поведения этого правительства и угрозой разрыва отношений с ним, 24 апреля Идеи по поручению премьера просил Сикорского во имя «добра общего дела» и блага польского населения в СССР отозвать обращение в МККК а также сделать заявление, что это всего лишь вымысел гитлеровской пропаганды. Иначе плохо будет самой Польше, которая оказалась в тупике.

Сикорский не принимал это требование и стоял на своем, полагая и доказывая, что в тупике оказалась Россия и если на ее стороне — сила, то на польской — правота. Это не снимало проблемы.

Союзники оберегали свои отношения с Советским Союзом и предпочитали продемонстрировать хорошую мину при плохой игре.

В тот же день, 24 апреля, Черчилль направил Сталину послание, в котором писал: «Мы, конечно, будем энергично противиться какому-либо „расследованию“ Международным Красным Крестом или каким-либо другим органом на любой территории, находящейся под властью немцев. Подобное расследование было бы обманом, а его выводы были бы получены путем запугивания»{21}. Одновременно он защищал польского премьера и настаивал на сохранении советско-польских отношений, призывая отказаться от их разрыва. Однако Сталин уже решил прекратить разыгрывать партию с польским правительством в эмиграции и «дожимал» в этом направлении союзников.

Под натиском Черчилля и Рузвельта Сикорский согласился не форсировать давление на МККК и наложить узду на польскую прессу — при условии, что союзники помогут эвакуировать из СССР отставших от армии Андерса бесспорных польских граждан, членов семей, детей и сирот, а также осуществлять опеку над остающимися. Однако даже подобная уступка не гарантировала от возврата к проблеме разоблачений в дальнейшем: сосуд Пандоры открылся. Поэтому Сталин был неумолим.

В 0 часов 15 минут 26 апреля послу Т. Ромеру была вручена советская нота с датой 25 апреля 1943 г. Она была расширенным вариантом сообщения Совинформбюро и послания Сталина Черчиллю от 21 апреля. Виновником разрыва объявлялось польское правительство, «поведение» которого «нарушает все правила и нормы во взаимоотношениях двух союзных государств». В ноте причиной разрыва называлась развернутая вокруг расстрела польских пленных (в котором советские представители продолжали обвинять Германию) якобы «враждебная СССР клеветническая кампания», в которой усматривался сговор польского правительства с гитлеровским руководством. Побочными факторами разрыва объявлялись «нежелание обратиться за разъяснениями к СССР» (а ведь в Москву уже поступили 42 обращения: меморандумы, записки и ноты относительно пропажи пленных офицеров и депортаций) и запрос в МККК.

Обозначая переход в дальнейшее наступление и углубление разрыва, нота задевала и другой коренной узел противоречий: польское правительство обвинялось в преднамеренном использовании «гитлеровской фальшивки» для «нажима на советское правительство с целью вырвать у него территориальные уступки за счет интересов» Украины, Белоруссии и Литвы{22}.

В. Сикорский на заседании правительства 28 апреля признал, что министр Л. Гросфельд был прав, считая обращение в Красный Крест «большой ошибкой». Он поставил на голосование отредактированный Черчиллем и Иденом текст ответа на советскую ноту, в котором самое острое выражение звучало как оправдание от имени польского народа и правительства, которым «нет надобности защищаться от обвинения в контакте или соглашении с Гитлером». Нота польского правительства заканчивалась требованием сохранения территориального статус-кво (спровоцированным советской нотой), а также защиты польского населения и верности общему делу объединенных наций{23}. Главы посольств и миссий были проинформированы, что заявление до последней буквы было согласовано с Черчиллем и Иденом и на его основе составлено послание Черчилля Сталину от 30 апреля (в шифровке МИД Польши была указана дата 28 апреля). Послы ставились в известность, что правительство, последовательно отстаивая польские права и позиции, не намерено совершать какие-либо шаги, которые можно было бы интерпретировать как угрозу солидарности союзных держав, а также и впредь согласовывать все действия с британскими союзниками.

Под давлением посла США при польском правительстве Э. Дрексел-Биддля Сикорский был вынужден опубликовать заявление об отзыве польского обращения в МККК. Союзники принимали все меры, чтобы ограничить политический резонанс раскрытия мрачной тайны катынского злодеяния, способного подорвать антигитлеровскую коалицию. Черчилль писал Рузвельту: «Нам нужно выступать сообща, чтобы уладить это разногласие. До сих пор Геббельс делал из него шоу». Посылая Рузвельту польские материалы, он старался уверить президента, что ему наконец удалось убедить поляков «перенести спор с мертвых на живых и с прошлого на будущее»{24}.

Раскрытое злодеяние в отношении польских пленных не могло не нанести ущерб делу антигитлеровской борьбы, дав в руки нацистов важные козыри и породив трения между союзниками, осложнив взаимоотношения. Черчилль выразил Сталину свое «разочарование» по поводу разрыва отношений с поляками. Он подчеркнул, что «это дело было триумфом Геббельса», и предостерег от каких-либо шагов в сторону создания альтернативных польских властей, как неприемлемых для Запада, — они не будут признаны. Таким образом, он прозорливо предвидел логику дальнейших шагов Сталина. Последний с особым пристрастием контролировал переписку по польскому вопросу (в отношениях с союзниками польский вопрос был вторым по чувствительности после вопроса второго фронта). Западные союзники не стремились к обнародованию истины. После победы под Курском позиции Сталина еще более укрепились, сила и мощь советской армии были нужны союзникам. Американское руководство, как и британское, и даже в большей степени, не было склонно доводить до конца Катынское дело. Сталин ловко использовал это, а конфликт вокруг Катыни лег несмываемым пятном на польское правительство. Сталин предложил Рузвельту такую интерпретацию событий: «Следовательно, здесь нет почвы для соглашения, ибо точка зрения нынешнего Польского правительства, как видно, исключает возможность соглашения»{25}.

Возникшим в межсоюзнических отношениях «польским вопросом» занимались все конференции глав великих держав, а Сталину пришлось постоянно прилагать немалые усилия, чтобы добиваться решений в пользу осуществления своих замыслов. Он неуклонно продолжал делать задуманное, хотя соблюдал видимость учета пожеланий союзников. В Москве появился Союз польских патриотов, тайно действовало Центральное бюро коммунистов Польши, прокладывались пути реализации концепции Польского национального комитета. Началось формирование еще одной, на этот раз состоящей из «правильно политически мыслящих» и воспитанных в Красной Армии людей, — польской дивизии с неизменным З. Берлингом во главе.

Осенью 1943 г. ситуация осложнилась: Катынь вновь становилась взрывоопасной. 25 сентября был освобожден Смоленск, и Катынь неминуемо должна была привлечь внимание «своих» поляков, которые приняли на веру сталинскую версию истории гибели польских военнопленных. Одной из наступавших частей было приказано соблюдать осторожность при подходе к Катынскому лесу и немедленно взять регион под контроль и «охрану».