Архив Шамбала - Константин Гурьев

Гуцул сидел смирно, не поднимая рук, но в голосе его не замечалось никакого смирения, когда он ответил:

— На кой они тебе? Ты ведь даже не знаешь, что с ними делать?

Маслов возразил все так же ровно:

— Не твое дело, — и добавил: — Ты бумаги отдавай, иначе никто из вас до утра не доживет.

Гуцул вскинул брови вверх:

— Парнишка-то тут при чем? Мы только познакомились, он заплутал, попросился до утра посидеть, до первой электрички.

У Маслова глаза сузились, весь он напрягся:

— Я, между прочим, в дом вошел, пока вы, заговорщики, ссать ходили, и ваш разговор слышал.

— Да какой «разговор»? — Гуцул старался говорить беззаботно. — Это я просто истории из жизни вспоминал, чтобы не уснуть.

Маслов медленно разворачивался всем телом, готовя удар, но Гуцул сидел, как сидел.

— Это ты другому мозги парь, хрен старый, а Корсакова я давно знаю, — сказал Маслов.

— Корсаков? Впервые слышу, — улыбнулся Гуцул.

Пружина, закрученная Масловым, распрямилась, удар пришелся точно в челюсть снизу и несколько сбоку. Гуцул ударился головой о стену и рухнул на пол.

— Вот, довел, дурак старый! Все они, коммунисты, думать не хотят. Консервативное мировосприятие.

Маслов повернулся к Корсакову. Теперь на Игоря смотрели и глаза Глеба, и дуло его пистолета.

— Ну, что делать будем, старый друг? — спросил Маслов.

— Ну, что делать будем, старый друг? — повторил Корсаков.

— Насмотрелся и ерничаешь? — расшифровал его ответ Маслов. — Напрасно. С ним-то все ясно: он мне больше в самом деле не нужен. Я ведь к нему людей присылал, сам у него несколько раз бывал, все объяснил.

— Что объяснил?

Корсаков понимал, что преимущество на стороне Маслова. Ему было интересно понять, как же складывался и затягивался сложный узел, в который теперь почти основной нитью вплетена и его, Игоря Корсакова, жизнь.

Маслов смерил Корсакова взглядом.

— Ты, мой старый друг, чуешь, во что ввязался?

— Начинаю, — признался Игорь.

— Вот что мне в тебе нравится — ты не любишь пыжиться. Не выдавливаешь из себя сверхъинтеллект на зависть другим, — улыбнулся Глеб.

Улыбка, однако, Корсакова не обманывала: Маслов был на грани истерики. Время от времени он смотрел на лежащего Гуцула взглядом сожалеющим. Сожаление это касалось не бедственного положения пожилого человека, а скорее его неуступчивости, по мнению нападавшего — бессмысленной!

Маслов повернулся к Корсакову, пристукнул пистолетом по столу:

— Ну, что, Игорек, делать будем?

«Так, — понял тот. — Началось. Нервы сдают, что очень опасно».

— Глеб, с тобой все в порядке? — попробовал он удержать ситуацию под контролем, осознавая, впрочем, всю бессмысленность попытки. Ну, хоть чуть-чуть…

Маслов тоже все понимал и игру не принял:

— Игорь, не гони дуру. Что ты, как маленький? Сейчас вот с хрычом этим разберусь, и поговорим.

— Ты можешь объяснить, что тебе надо? — продолжал тянуть время Корсаков.

Лицо Глеба напряглось, он снова ударил по столу и выговорил уже откровенно зло:

— Игорь, не зли меня, иначе выстрелю в живот. Смерть долгая, мучения невыносимые, ты мне тогда все расскажешь, но тебе это уже не поможет.

Он все так же держал Корсакова на расстоянии, исключающем атаку.

— Школа у тебя хорошая, — расслабленно заметил Корсаков.

Как ни странно, это сработало:

— Со мной дед занимался каждый день по три-четыре часа.

— Дед — это Маслов? Андрей?

— Ну, а кто еще? Вот ты представь, — Глеб взял в свободную руку табурет и отошел метра на три дальше, оказавшись в углу кухни.

— Вот ты Представь человека, который все свои двадцать девять лет верой и правдой служил государству! Не человеку, не ведомству, а — Государству, в котором родился и жил. Он, этот человек, готов был заниматься чем угодно по заданию этой машины, понимаешь? Чем угодно! Сказали бы ему — стань врачом, стал бы! Полярником — с удовольствием! Дед мне всегда говорил, что мечтал быть учителем в сельской школе, а его направили в НКВД. И он сразу, безоговорочно принял это поручение государства, своей Родины!

Маслов пытливо вглядывался в лицо Корсакова.

— Ты меня глазами-то не сверли, — попросил Игорь. — Над твоими словами о государстве и Родине я смеяться не буду. И не потому, что тебя боюсь, а потому что думаю точно так же. Но учти, что ты и твой дед говорили о разных вещах…

— Да откуда тебе знать? — стремительно подался вперед Маслов. — За такую верную службу его наградили расстрелом, и только чудо деда спасло. Он всю оставшуюся жизнь провел в глухой деревне. Прикинулся заплутавшим охотником, устроился кое-как, потом документы выправил, законные, настоящие. Только фамилию пришлось сменить. Ну, что молчишь?

— А что я скажу? Ты же все равно любишь своего деда.

— При чем тут любовь? Дед был умнейшим человеком, которому к тому же в жизни очень повезло. Он сам говорил, что ему повезло прикоснуться к великому делу, и мне завещал это дело продолжать, сколько смогу. Ослабну сам — должен приготовить продолжателя! И так — до конца, до победы!

Голос Маслова дрожал, глаза сверкали! «Надо задержать этот психоз», — подумал Корсаков.

— Глеб, ты только верил? Чем же это отличается от религии?

— Дурачок ты, Игорь. Ну, при чем тут религия? Религия и вера — разные вещи. Мой дед, его единомышленники, я, — мы все верим в то, что делаем.

— Ну а что ты делаешь-то? Можешь хотя бы сейчас мне рассказать? Интересно все-таки, что ты такого нашел в планах Бокия, или кого там еще?

Странно, но Глеб снова успокоился. Хотя бы внешне.

— Бокий сам по себе был просто умным человеком, который смог увидеть перспективу, организовать движение к точной цели и не мешать тем, кто умел идти к ней!

— Целью ты называешь эти древности?

— Древности — чепуха, ты прав. Главное в другом.

— В чем?

— В чем? — рассудительно повторил Маслов. — Ну, вот, смотри. Ты помнишь, в центре Москвы показывали на большом экране футбольный матч?

— Ты о погромах после поражения от японцев?

— Именно! Умница! Значит, несложно будет вспомнить, что происходило на том же самом месте в декабре?

— Ты снова о болельщиках?

— Ну, можешь их так называть, хотя понимаешь, что в их головах могут быть другие лозунги, а в руках — другие предметы. Но дело не в этом.

— А в чем?

— В том, что этой толпой управляли люди.

— Отделяешь, так сказать, козлищ от человека?

— Ага, отделяю, потому что каждому своя жизнь дана, и ее не изменить.