У каждого свое проклятье - Светлана Демидова

Пирогов опять тяжело поднялся со стула и предложил выпить чаю, потому что во рту у него пересохло, да и голова стала тяжелой.

— Горячего мне надо и сладкого… Иначе… В общем, и вам не повредит… У Маши и пироги есть, и варенье…

— Послушайте, Константин Макарович! Какой тут чай! Вы мне такие вещи про отца рассказываете…

— Саша, Константин Макарович уже немолод. Видно же, что ему тоже нелегко дается этот разговор, — поддержала Пирогова Марина и обратилась к нему, тоже поднявшись из-за стола: — Давайте я вам помогу. Согреем чаю и действительно все слегка перекусим.

Отец Дмитрий тоже вызвался помочь, и они с Мариной сервировали чайный стол. Все то время, что они сновали из комнаты в кухню и обратно, Александр Толмачев просидел недвижимо, уставившись остановившимся взглядом в стену напротив. Марина помнила, что отец Дмитрий называл отца Татьяны и Саши интеллигентным человеком, а потому ему наверняка тоже странно было слышать нелицеприятные вещи о дяде, которого он знал с детства. Дмитрий ничего не говорил, но его лицо несколько утратило невозмутимость. Он казался взволнованным.

Саша пить чай не мог. Он сделал несколько глотков из изящной чашки с ирисами, раскрошил в блюдечке кусок пирога с капустой и, еле дождавшись, когда Константин Макарович опустошит чашку, сразу спросил:

— Ну и что же дальше? Мой отец был вором?

— Я не говорил этого, Саша, — отмахнулся Пирогов.

— Ну… и как же он тогда объяснил вам происхождение этих камней? Так и продолжал настаивать на наследстве?

— Он не просто продолжал. Он предоставил мне доказательства.

— То есть? — Александр подался к нему всем корпусом.

Марина тоже замерла с куском пирога у рта, а отец Дмитрий чуть не пролил на стол чай.

— Иван показал мне письмо, которое нашел в материнском архиве после ее смерти, — сказал Константин Макарович.

О чем было написано в этом письме, Саша не смог даже спросить, но этого и не потребовалось. Пирогов сам стал рассказывать дальше:

— Это письмо тетя Дуся специально написала сыну в конце жизни, понимая, что все ее вещи перейдут по наследству к нему, и Иван обязательно его прочтет. Письмо, я вам скажу, не простое. Она… в смысле… тетя Дуся была не очень образована, а потому писала жутчайшими оборотами… Но общий смысл я уловил четко. В письме как раз и шла речь о семейном проклятии…

— Что именно?! — почти в один голос выдохнули Александр и Марина.

— А именно… В общем, история произошла давно, в тридцатых годах прошлого века… Хотя… для нас для всех он не такой уж и прошлый… Самый что ни на есть настоящий… Ну да не о том речь! Так вот: Евдокия жила тогда с родителями и двумя братьями Федором и Матвеем в селе… кажется… Окуловка. Во время коллективизации и раскулачивания к ним в село нагрянули милиционеры из города, которые громили и грабили храмы, борясь с опиумом для народа, то есть с религией. Заодно вместе с председателем, который был из тех самых знаменитых двадцатипятитысячников, они должны были очередной раз пробежаться по дворам с целью выявить сокрытие излишек хлеба и… прочего… Семейство Евдокии подобных гостей не боялось, поскольку было первой на селе голытьбой, то есть угнетаемым элементом. Экспроприировать у них было нечего: ни добра, ни хлеба, ни живности. И местной попадье, матушке Пелагее, не пришло в голову ничего лучшего, чем отнести к ним серебряную церковную утварь, какое-то ценное Евангелие, еще там что-то… Всего я не запомнил. А еще она принесла свою собственную шкатулку, которую, когда она была в девках, вроде бы заполнил драгоценностями папенька, купец какой-то там гильдии. Она хранила ее для своей дочери на тот случай, если та выйдет замуж за человека светского… да и вообще… на черный день это добро тоже не помешало бы… Пелагея просила все это сохранить, а в качестве платы за риск предложила половину драгоценностей из своей шкатулки…

— Фу-у-у… — облегченно выдохнул Александр. — Прямо груз упал…

— Погодите, Саша, — осторожно сказала Марина. — Ведь проклятие все-таки было… Значит…

— Совершенно верно, — поддержал ее Пирогов. — Рано ты, Александр Иванович, обрадовался. В тот день действительно никто к ним в хибару даже не заглянул. Председатель не посоветовал. Так что… родственнички твои церковное добро и поповские драгоценности сохранили в полной неприкосновенности, но…

— Что «но»? — выкрикнул Толмачев.

— Но не отдали, когда представители советской власти обратно в город уехали.

— Как не отдали?

— А так! Не отдали, и все! Ничего, мол, не знаем… никаких драгоценностей не только не брали, но и не видели… И посоветовали попадье, как сейчас говорят, особо не выступать, а то ведь милиционеров можно и вернуть, если что… В общем, за это муж Пелагеи, отец Захарий, и проклял семейство Евдокии, похоже, как в книгах пишут, аж до седьмого колена.

— Послушайте, Константин Макарович, а не сочинили вы это… от скуки? — возмутился Саша. — С какой стати мой отец стал бы показывать вам такое компрометирующее письмо?

— Ну… Ивана-то оно не компрометировало. Это же не он припрятал чужие ценности.

— Вашу, Саша, бабушку Евдокию, похоже, это тоже не должно компрометировать, — поспешила хоть как-то успокоить Толмачева Марина. — Она во времена раскулачивания наверняка ребенком была.

— А вот тут вы ошибаетесь, — возразил ей Пирогов. — Она именно потому письмо Ваньке и оставила, поскольку в конце жизни мучилась тем, что они совершили. Конечно, попадья оставляла ценности родителям Евдокии с братьями… простите… имен я не запомнил… Но они, то есть родители, часть вещиц сразу продали, чтобы немного поправить свое хозяйство. Так… слегка… чтобы в глаза особенно не бросалось. Остальное решили поделить между детьми, которые тогда были вообще-то и не такими уж малолетками. Им уж было лет по двадцать с небольшим. Вполне достойный возраст для принятия определенных решений.

— Вы думаете, что они принимали какое-то решение? — опять встрепенулся Саша.

— Не думаю. Знаю. В письме четко было обозначено, что только младший брат Федор был возмущен поступком родителей. Он доносить на них никуда не пошел, но от своей доли отказался, а потому то, что ему причиталось, Евдокия и Матвей поделили между собой.

— Так вот почему Федор предупреждал Галину Павловну не связывать свою жизнь с сыном Матвея Епифанова! — всплеснув руками, воскликнула Марина.

Александр Толмачев выскочил из-за стола так стремительно, что в сторону отлетел стул. Саша подскочил к отцу Дмитрию, схватил его, что называется, за грудки и с отчаянием в голосе крикнул: