Hermanas - Тургрим Эгген

На самом деле это был яд редких насекомых, грубый черный порошок, который ни при каких обстоятельствах не должен попасть на губы или язык.

— У индейцев тропических лесов есть наркотики, о которых соседние племена даже не слыхивали, — рассказывал Мануэль, готовя странное оборудование. — Поэтому неудивительно, что они неизвестны цивилизованному миру. Насколько я знаю, они даже не являются незаконными.

Тонкая пластиковая трубочка, вероятно позаимствованная в больнице (наверняка в Амазонии тоже имеются пластиковые трубочки), делилась на две части. С одной стороны имелось утолщение, в которое шаман — а это был сам Мануэль — закладывал дозу размером с горошину. Два узких конца вставлялись глубоко в ноздри потребителю. Они застревали там, и ноздри ужасно чесались. Мануэль наклонялся, делал вдох и дул — делал мощный короткий выдох. И черный яд насекомых летел прямо в мозг. Так мне показалось.

Я едва успел вытащить трубочки из носа, как понял, что не стоило мне в это ввязываться.

Пока другие готовились принять дозу, я чувствовал, что мой череп разбился, как скорлупа сваренного всмятку яйца, и извилины лежат в нем совершенно нагие, доступные всем ветрам. Я издавал звуки, похожие на слова, но никто их не понимал. И мы отправились в театр, где должна была состояться дискуссия. Дорога туда заняла десять миллионов лет. Дар речи постепенно возвращался ко мне, но все, что я говорил, по-прежнему было непонятно даже мне самому. Пабло казался гораздо собраннее, он оживленно рассказывал о своем предстоящем выступлении и спрашивал, продумал ли я свое.

— Я не буду ничего говорить, — удалось вымолвить мне.

— Ерунда, — сказал Пабло.

Когда мы явились, дискуссия уже началась. Пабло, его приятели и я уселись сзади. У меня были галлюцинации. Время от времени я порывался рассказать о являвшихся мне невероятных образах — помню, я видел много рыб, — и тогда на нас шикали со всех сторон.

Кто-то читал, вероятно, ужасно скучный основной доклад о том, как пример из творчества Хосе Марти привел к возникновению нового национального балетного искусства в постреволюционные годы. Я не мог уследить за ходом мысли докладчика. Пабло поднялся и закричал: «Долой сценический сталинизм!» На несколько секунд воцарилась мертвая тишина, от которой волосы на затылке встали дыбом.

Если бы в зале были только мы, художники и писатели, было бы не так страшно. Мы в общем-то привыкли почти ко всему. Но там, наверху, у кафедры, сидела стена секретарей комитетов культуры и министров, руководитель культурной фаланги «Движения 26 июля» и так далее. Люди, которые могут повлиять на карьеру. А в партере — ни больше ни меньше — мой вероломный наставник Хуан Эстебан Карлос с парой хороших друзей. Последнее обстоятельство я заметил слишком поздно.

После начала дебатов прошло около сорока минут, и вдруг со сцены меня пригласили произнести краткую речь. Я вздрогнул, как барракуда, которая стремится сорваться с крючка. Пабло выступил несколько минут назад с совершенно невнятным комментарием. Он покинул сцену под свист и улюлюканье, но по дороге записал меня в выступающие.

— Отказываюсь, товарищ Дорадо! — прокричал я со своего места в конце зала. Ведущий в своем блестящем синтетическом советском костюме был вылитой рыбой дорадо, длинным золотистым хищником, и, отметив этот факт, я сам себе показался изумительно остроумным.

— Трус, — сказал Пабло, усаживаясь на место рядом со мной.

— Мне нечего сказать, — пожаловался я.

— А здесь всем нечего сказать. Просто позволь сознанию насекомого говорить твоими устами, — сказал он.

Потом выяснилось, что он записал меня еще на одно выступление. На этот раз меня представили как многообещающего молодого поэта Рауля Эскалеру, и я встал под грохот аплодисментов. Теперь пути назад не было. Я не доставлю Пабло удовольствия еще раз обозвать меня трусом.

Я уже давно не боялся выступать перед большими собраниями. Но это собрание было очень большим и мрачным, но что хуже всего: мне было нечего сказать. Я даже не знал, чего от меня ждут. Поднимаясь по лестнице, я запнулся о какой-то провод, совершив антре в стиле Чарли Чаплина, чем должен был вызвать сочувствие.

— Я вижу рыб, — произнес я, оглядев помещение. У микрофона был хороший, чистый звук. Они сидели в зале, ряд за рядом, пустые невыразительные рыбьи головы, и выпускали пузыри воздуха, поднимавшиеся к потолку. — Мы находимся в аквариуме.

По крайней мере, никто не свистел. Они подумали, что я выражаюсь образно, что «многообещающий молодой поэт» пытается вытащить их из тупой и грязной партийной болтовни своими удивительными метафорами. Но я действительно видел рыб.

— Буль, буль, буль! — сказал я, чтобы усугубить комичность и выиграть немного времени. Кто-то громко хихикнул.

Я больше не мог на них смотреть, вместо этого я уставился на носки своих ботинок, терявшиеся в темноте под кафедрой.

— Ботинки! — выпалил я внезапно с облегчением. Казалось, что я медленно плыву на свет к поверхности воды. И конечно, оторвать от ботинок взгляд было невозможно ни при каких условиях. — Я знаю женщину, одержимую обувью. Ее нет сейчас в зале… но… но я слышал одну историю.

И в этот раз никто не засвистел. Осмелюсь утверждать, что атмосфера в зале была просто наэлектризована. Черт, думал я, а вот тот второй микрофон… он что, для прямой радиотрансляции, хотелось бы знать?

— Наш великий вождь и Comandante Фидель Кастро, — продолжал я, — однажды сказал, что в детстве он был очень бедным… Таким бедным, что у него даже не было ботинок. Поэтому он решил, что первой целью революции будет снабдить каждого парой обуви. Не знаю, насколько правдива эта история… Но посмотрите! — заорал я. — Сейчас посмотрим, чего мы достигли за двадцать один год.

Я быстро наклонился и развязал правый ботинок. Это была не лучшая моя пара обуви. Подметка разевала голодную пасть, а кожа, которую никогда не чистили, после попадания под дюжину дождей была покрыта солевыми отложениями, похожими на кольца на спиле дерева. Шнурки выглядели как макраме, сплетенное из лохмотьев, их уже давно невозможно было завязать.

— Только не говорите, что это не обувь! — сказал я, триумфально поднимая над головой свой раздолбанный ботинок. На какое-то мгновение я задумался, не постучать ли им по кафедре для пущего эффекта, как Никита Хрущев.

Зал нерешительно начал аплодировать. По-прежнему никто не свистел. Одинокий голос прокричал: «Ближе к делу!» Лица передо мной в первом и втором ряду (оба — полупустые) утратили жабры и приобрели реальные человеческие черты. Я вынырнул на поверхность. Там, блин, сидела жирная туша Хуана Эстебана Карлоса. Он улыбался. Чему он улыбался? А дальше, слева от него… здоровый парень в зеленой униформе и кепке, с бородой… нет! Неудивительно, что атмосфера в зале была такой напряженной.

Это был Фидель. И мне показалось, что он смеется. Он сидел, положив ноги на свободное сиденье перед собой. Сапоги его были черными, начищенными, а подошвы сверкали так, будто их тоже отполировали — молчаливая демонстрация власти, — и он усмехался, глядя прямо на меня.

Почему Пабло ничего не сказал о том, что он будет здесь? Но он мог прийти совсем недавно и тихо проскользнуть на место. Все знали, что Фидель приходил и уходил незаметно, как тень, как кот. Только так можно пережить сотни покушений.

Из-за шока в голове у меня прояснилось, или, по крайней мере, я занял место в светлом уголке параллельной вселенной, в которую меня отправил черный бразильский порошок из насекомых. Я немедленно понял, что должно произойти.

— Да, чему революция может научиться у искусства и художников? — спросил я, словно все подводное плавание было риторической увертюрой к тому, что я на самом деле собирался сказать. — Я прочту вам одно из своих последних стихотворений, которое я назвал «Сахар делают из крови»…

К счастью — наверное, стоит так сказать, — я не помнил наизусть всего стихотворения. Я никогда раньше с ним не выступал. Я продекламировал около половины, и этого определенно было достаточно. Мне удалось контролировать свой голос и ни разу не взглянуть на Фиделя. Вместо этого я выбрал из публики красивую женщину в третьем ряду справа, это старый трюк поэтов и докладчиков. Конечно, я чувствовал его взгляд. Но у меня все еще были рыбьи глаза, и краем широкого водянистого поля зрения я отметил, что он, во всяком случае, не встал и не ушел.

Последние строфы я прочту в следующий раз, — сказал я и поклонился. Перед этим я перепутал пару строчек и прочитал их не в том порядке.

Кто-то прокричал: «Браво!» — это был Пабло, честь ему и хвала. Некоторые аплодировали, осторожно, с каким-то бунтарским бесстрашием, а потом золотая рыбка — ведущий стукнул председательским молотком и сказал, что следующий выступающий — под страхом ареста — обязан придерживаться темы дискуссии и, что не менее важно, не превышать регламент.