Лица - Джоанна Кингслей

— Но Лекс — твоя сестра, — она сжала руку Пела. — Лекс нам никогда не простит.

— Если мы поженимся, — докончил он за нее. — Но я уверен, она изменится. Будет снова такой, как прежде.

Но даже прежняя Лекс, вспомнила Жени, в душе не хотела ее брака с Пелом.

За беседой они не спеша доели ужин, а когда покончили с малиной и кофе, было уже без четверти одиннадцать.

— Коньяк, — предложил Пел. — Или ликер?

— Уже поздно. Надо возвращаться.

— Зачем? — спросил он.

И Жени поняла, что причин возвращаться не было. Работы больше не существовало, рано вставать ни к чему. А возращение в одинокую квартиру навевало ужас.

— Можешь остаться здесь.

— Здесь? В гостиной?

— Или в спальне. Что сама предпочтешь, — Пел поднялся и выкатил столик в коридор, вернувшись, повертел два раза ключ и запер дверь на щеколду.

Жени стояла у дивана. В три широких шага он оказался рядом с ней, погладил талию.

— Оставайся, Жени. Оставайся со мной.

Она подняла глаза, и Пел понял ответ. Его губы прильнули к ее с такой силой, что зубы ободрали кожу.

— Жени, любимая, — он приподнял ее от пола на фут. — Останься со мной.

Она рассмеялась, когда он поставил ее снова на пол, и поняла, что смех принят за согласие. Но не испытывала ни возбуждения, ни бурления чувств, уносящих прочь.

Пел бы высоким. По крайней мере на полфута выше нее. А с Дэнни они были одного роста.

Она попыталась забыть. Убеждала себя, что Пел — добрейший в мире мужчина, самый дорогой друг и она ни за что его не обидит. Он лучший из мужчин и по-настоящему ее любит.

С Дэнни они горели в одном огне, безжалостно поглощали друг друга.

Но Пел дал ей гораздо больше и предлагал все.

Жени прошла с ним в спальню и, сидя на постели, смотрела, как он в спешке снимал, почти срывал с себя одежду. Потом подошел, чтобы раздеть ее, руки едва слушались его.

Она помогла ему. Обнаженный он выглядел тоньше — тело вытянутое, по-мальчишески узкая грудь, впалые ягодицы, ноги слегка искривлены, бедра длиннее голени. Лишь выше плеч он казался зрелым мужчиной. А тело было телом подростка.

Лишившись одежды, Жени сразу забралась в постель и натянула на себя простыни и легкое покрывало. Пел лег рядом. Кожа на его груди оказалась гладкой, без волос.

— Любимая, — прошептал он, прижимая девушку к себе. — Любимая, наконец.

Как мальчишка, подумала Жени. Через несколько минут все было конечно. Нетерпение Пела тронуло ее, но их любовь напомнила спаривание мотыльков, биологический акт.

Но в свете ночника Жени видела, как счастливо улыбался Пел. Большие ладони ласкали ее волосы.

— Жени, дорогая, — бормотал он. И, прижав ее к себе, уснул.

Дважды за ночь они просыпались и любили друг друга, и опять, как и в первый раз. Утром, вглядываясь в ее лицо, Пел весь светился.

Они позавтракали в гостиной. Потом Пел поехал с ней на такси в ее квартиру. Он дал ей все свои телефоны — дома в Вашингтоне, и кабинета в Государственном департаменте, три других, где для него можно оставлять сообщения. И сказал, что хочет быть уверенным, что она дозвонится в любое время дня и ночи.

Он предложил отменить все свои дела, чтобы помочь ей собраться и ехать вместе в Нью-Йорк. Когда же она отказалась, захотел наняться телохранителем.

— Обойдемся, Пел. Мне не сделают ничего плохого. Ведь охотятся за рукописью, а не за мной.

Наконец он ушел, чуть не до синяков зацеловав ее губы и вырвав обещание звонить ему тем же вечером.

Когда через три дня Жени приехала домой, она поднялась прямо в Сонину комнату. По телефону Бернард сообщил ей, что Соне «нездоровится», вернее, она «больна». «Насколько серьезно?» — спросила Жени. И прямой ответ заставил ее остолбенеть — «Рак».

Григорий впустил ее в комнату. Он внезапно постарел, глаза от недосыпания ввалились, руки дрожали.

Соня лежала на кровати с закрытыми глазами, кожа пожелтела и стала восковой, руки сложены на одеяле, как будто она позировала для предсмертной фотографии. Лоб казался неестественно высоким.

«Волосы… — в ужасе подумала Жени. — Волосы выпали. Она облысела».

— Соня, — позвала она.

Веки женщины дрогнули, словно преодолевали незримый вес, заставлявший закрывать глаза. Наконец ей удалось взглянуть на Жени.

— Женечка, — голос был едва различим. Соня попыталась улыбнуться, уголки губ дернулись, как в конвульсии.

Женя присела рядом:

— Ответь мне, Соня. Где это?

Женщина свесила руку с кровати:

— Везде, Женечка. Из утробы по всему телу. Даже во рту. На деснах.

Так быстро. Женя не могла поверить, что смертельный удар нанесен так внезапно. В костях, пояснил Бернард. Но как раковые клетки сумели размножится в таком количестве, посылая все новые и новые легионы на завоевание Сониного тела?

— Как скоро? — спросила Жени.

— Молись, чтобы побыстрее.

— А давно это у тебя?

— Несколько недель. Не хотелось тебя тревожить. Что ты можешь сделать?

— Слишком уж быстро, — возразила Жени, как будто собиралась переспорить рак, урезонить его и прогнать.

— Несколько лет назад… — ее голос ослаб, глаза закрылись.

— Я тебя слушаю, Соня.

Женщина приподняла веки и собралась с силами.

— Еще до того, как ты приехала, я заболела раком. Доктор дал мне таблеток, и все шло нормально.

— Ремиссия? — спросила Жени, но Соня не знала этого слова.

— А в начале лета все и случилось. Стала уставать ходить, сжигала обеды. Устала. И эта боль… — ее глаза снова закрылись. Жени молчала, сжимая Сонину руку, и глядела, как ее лицо погружается в сон.

Потом тихо поднялась, осторожно положила Сонину руку на покрывало на грудь и прошла мимо Григория, который сидел на стуле, уперевшись перед собой невидящим взглядом.

В своей комнате наверху она принялась распаковывать вещи, и в этот миг ее чувство беспомощности переросло в ярость. Почему ей не сообщили раньше? Она бы тут же прилетела. Ведь Соня была членом ее семьи.

Но что она могла сделать, чтобы облегчить Сонину боль или приостановить размножение клеток? Медицина находится еще в младенческом возрасте, думала она, с треском захлопывая дверцу шкафа. Соня умирает, телом овладевает болезнь, с которой доктора не в силах бороться.

Смерть — Голиаф по сравнению с Давидом медицины, которая борется с ней несовершенными инструментами, противопоставляя разрушительным силам скудные знания. Как ей удастся стать врачом, размышляла Жени, когда она не может спасти даже Соню?

Ближе к вечеру Жени вновь зашла в ее комнату. Соне сделалось намного лучше. Она почти преобразилась, сидела, оперевшись на подушки, глаза отдохнувшие, стала задавать Жени вопросы о Кембридже. Пока они говорили, отпивала чай и прикусывала сладким пирожным.

— Вот так все время, — объяснила она. — Иногда ничего, иногда — худо. Иногда мне кажется, Бог меня хранит и проведет через все.

В голове Жени возник образ марионетки на веревочке.

— Когда мне худо, Жени, я становлюсь эгоистичной и думаю только о том, как мне хочется умереть. А когда легчает, мне хочется жить. Снова хочу для тебя готовить, посмотреть, как ты вырастешь, сделаешься старше, станешь врачом. И может быть, — прибавила она со смешком, еще понянчить твоих детей.

— Понянчить, если они у меня будут, но сперва надо поправиться.

Соня по-прежнему улыбалась.

— Да, не надо думать о плохом. Ты здесь, моя сладкая. И все будет хорошо.

Жени подождала, пока Соня не кончит пить чай с пирожным, и пообещала заглянуть позже вечером, когда вернется с ужина.

— Приятного тебе вечера с опекуном, — пожелала Соня. — Поговорите о твоей жизни и об учебе. Только не говорите обо мне.

Жени поцеловала ее в лоб и вышла из комнаты, чувствуя, что перемена в Соне была словно пропуск на встречу с собственным будущим.

Ужин в «Кво Вадис» за круглым столиком, рассчитанный по крайней мере на четверых, был скованным. Бернард вытягивал из нее все новые подробности о внезапном закрытии лаборатории Дженсона, но она сообщила лишь о том, как утром нашла лабораторию закрытой, и о том, что профессор сказал, что она не прошла проверки, необходимой для работы над его проектом.

Бернард неодобрительно прищелкнул языком:

— Хорошо, что ты приехала домой. Здесь я смогу за тобой приглядеть.

О Пеле Жени не сказала ничего: ни то, что они встречались в Бостоне, ни то, что он сообщил ей об отце.

— Не могу вообразить, почему так тянут с моим гражданством. А вы? — спросила она.

Жени показалось, что Бернард отвел глаза.

— Волокита, я же говорил, — ответил он уж слишком оживленно, и Жени не показала вида, что удивлена.

Два официанта и метрдотель находились рядом, готовые внять любому слову Бернарда. Изучающе глядя на него поверх меню, Жени осознала, как мало она его знает. Его глубочайшим интересом был бизнес, сильнейшей страстью — коллекционирование. Но был ли он способен на верность, на любовь? Или все это для него было чем-то случайным, вроде приправы к блюду?