Zeitgeist - Брюс Стерлинг

— Послушайте, Шахерезада, я вынужден рассеять ваше заблуждение насчет водителей-турков. Они непроходимые невежды. Да, я смотрю на часы, потому что внедряю современную эффективность в вашу хромающую систему доставки. Я осуществляю поставки в строго назначенное время, заказы выполняются за одну ночь, и это в стране с паршивыми дорогами без дорожных знаков. Это наука, ясно? Грузовики должны приезжать в точное место в строго назначенное время. Глобальный контроль, компьютерное слежение.

— Как таинственно и поэтично! Почему здесь, мистер Старлиц?

— Мне нравится здешняя кормежка. Я здесь завсегдатай. Постоянный клиент. Мое любимое кафе.

— Почему этот пограничный турецкий городок? Здесь не проворачивают больших дел. Жизнь здесь дешева и скучна. Здесь селятся отставные полицейские. Те, кто выходит в отставку после половинной выслуги из-за предпочтения к традиционным методам пыток, а не к новым, интернациональным.

— Мне нравится собирать антиквариат, — сказал Старлиц и встал из-за стола, чтобы отодвинуть занавеску и выглянуть в окно.

По крутой извилистой дороге ехал один из его грузовиков, груженный обычным грузом. Обязательным, на котором он нес убытки. И другим, упрятанным в запечатанный, не дребезжащий даже на самых гиблых ухабах контейнер.

— Не думайте, что я напрашиваюсь на неприятности, — сказал ему Кашмас. — Или что хочу доставить вам беспокойство. Кто нынче читает газеты? Это вам не шестидесятые годы. Я безобидный чудак, интеллектуал от поп-культуры, писака со смешными идеями, пользующийся языком меньшинства. Иногда мне самому кажется, что я пахну смертью.

С горы донесся высокий рев. С каждой секундой он становился ближе.

— Иногда я улавливаю это в людях, — добавил Кашмас. — У меня особый дар.

Из-за поворота, издавая невыносимый визг резины, вылетела красная спортивная машина Гонки. Стар-лиц прижался к стеклу лбом, вобрав голову в плечи. На Гонке развевался длинный шарф, как на Айседоре Дункан, лицо закрывали малиновые солнечные очки.

Со скоростью крылатой ракеты она поравнялась с неуклюжим громыхающим грузовиком и тут же, дико сигналя, вырвалась вперед, как красная молния или как взмах опасной бритвы.

— Глазам своим не верю! — прошептал Старлиц. — Не думал, что у нее получится.

За спортивной машиной мчалась другая, противоположного класса, — тяжелый бронированный лимузин Северик Бея. За рулем восседал, вдавливая в пол педаль газа и безумно улыбаясь, сам феодал. Не успев отвернуть в сторону, он со всего маху врезался сзади в грузовик. Раздавшийся звук напомнил визг с концерта хэви-метал. Пуленепробиваемое стекло не треснуло, а сильно вогнулось внутрь салона, суперсовременная броня не лопнула, а пошла волнами. Тяжелый грузовик встал на дыбы, покачался на задней оси, с оглушительным стальным скрежетом осел на капот «мерседеса», как слон, насмерть пронзенный острым носорожьим рогом.

Старлиц бросил на столик деньги и без единого слова покинул придорожное кафе. Кашмас поспешил за ним, на бегу доставая из вместительных карманов твидового пиджака блокнот и фотоаппарат.

Вздыбленный металл возмущенно стонал и испускал жар. Кашмас топтался на месте, громко причитая по-турецки и пытаясь заглянуть внутрь автомобиля.

— Помогите! — обратился он к Старлицу по-английски.

У водителя сработала воздушная подушка. Окровавленный Северик Бей был еще жив. Кашмас замахал руками, останавливая транспорт, чтобы Старлиц, выволокший раненого курдского вождя из машины, мог уложить его на асфальт. Северик Бей мог бы пострадать гораздо сильнее: у него было сломано плечо и несколько ребер, но это не мешало ему ковырять асфальт ногтями, плеваться кровью и клясть судьбу.

Двум его пассажирам повезло меньше. Человека, сидевшего справа от старого бандита, швырнуло на бронированное стекло, так что от него осталась лишь кровавая масса в полицейском мундире.

А на заднем сиденье находился Озбей, которому претило пользоваться ремнями безопасности. Если бы за рулем сидел он, ничего бы не произошло. Но здесь, в Курдистане, он всего лишь убивал время, развлекая своих друзей. Увлекшись мартини и сигаретой, он ударился о потолок, как тряпичная кукла.

Из кабины грузовика выполз шофер — смертельно испуганный, в синяках и царапинах, но, в сущности, почти не пострадавший. Он застыл посреди дороги, не обращая внимания на скопившиеся машины, парализованный ужасом, как всегда бывает с участниками смертельных аварий, оставшимися в живых.

Старлиц подошел к нему и похлопал по спине.

— Герой! — сказал он.

Потрясенный шофер, увидев на асфальте кровь, что-то крикнул по-турецки и зарыдал.

— Извини, — сказал ему Старлиц, — я имел в виду, что тебя назовут героем. В будущем году. Когда закончится парламентское расследование.

— Это не Мехмет Озбей — тот самый, о котором мы только что говорили? — спросил Кашмас.

— Он все еще дышит? — осторожно спросил Старлиц.

Действуя, как рычагом, то носком башмака, то коленом, то плечом, Кашмас умудрился распахнуть заднюю дверцу. Озбей повалился на сиденье. Из рукавов щегольского пиджака высовывались безжизненные, словно восковые, руки, мускулистая шея выглядела хрупкой, как сломанный стебель одуванчика, из обеих ноздрей красивого носа текла кровь.

— Нет, не дышит. Он мертв.

— Вы уверены?

— Да.

— Абсолютно?

— Я не врач. Но я часто бывал на месте преступлений. Этот человек мертв.

— Сфотографируйте его. Не жалейте пленку.

— Хорошая мысль! — И Кашмас несколько раз щелкнул надежной автоматической камерой немецкого производства.

— Фотоаппарат исправен? — спросил Старлиц.

— Конечно!

— Хорошо. Итак, перед вами Мехмет Озбей, — осмелился выговорить Старлиц. — Вернее, Абдулла Октем.

— У Мехмета Озбея было два имени?

— Их было у него не меньше шести. Проверьте, есть ли при нем паспорта.

Подбежал водитель одной из остановившихся машин — пузатый торговец-турок с лицом доброго самаритянина. От удара у «мерседеса» распахнулся багажник, и кандидат в спасатели теперь в волнении размахивал руками: он обнаружил, что багажник лимузина набит автоматами.

— Вы знаете, кто этот полицейский? — спросил Кашмас.

— Знаю. Заместитель начальника Национальной полицейской академии Турции, специалист по психологической войне и борьбе с мятежами. Забыл его фамилию…

Старлиц залез в кузов грузовика. Висевший на капоте «мерседеса» кузов застонал от его шагов. Старлиц погладил плотно запечатанный контейнер — свой бесценный груз.

Медные кувшины. Старые сигареты «Бафра», давно снятые с производства. Турецкие буквари десятых и двадцатых годов с зебрами и цеппелинами на картинках. Непогашенные билеты государственных лотерей. Розовые турецкие лиры доинфляционной поры. Средства от зубной боли на травах. Запасные части для американских «паккардов» и «Де Сото». Банки с айвовым и вишневым вареньем. Пахнущая розой пена для ванны в протекающих пузырьках. Мятная зубная паста и шоколадные конфеты с коньяком, окаменевшие в фольге. Пожелтевшие противомоскитные сетки. Раскрашенные черно-белые фотографии юных улыбающихся невест. Сухой инжир в джутовых мешочках. Тяжелые черные телефоны и поеденные молью красные фески.

Пузырьки сладострастных очертаний с одеколоном «Йорги Томатис». Детские комиксы про Дикий Запад под названием «Техас» или «Том Микс». Треснутые доски для игры в триктрак с розовыми фишками. Засаленные, залитые кофе карточные колоды. Зажигалки в форме пистолета и жемчужные мундштуки. Монокли. Пояса-шарфы. Изъеденные червями воспоминания Са-фии Айлы, певички двадцатых годов, хваставшейся, что отдалась Кемалю Ататюрку.

Как долго он все это собирал! Трогательные материальные свидетельства турецкого двадцатого века, его падения в банальность и разложение. Неизбежное — о, какое неизбежное! — убожество столетия. Старлиц решил забрать с собой все эти улики, стереть их со сцены, подобно тому, как время стерло их значение. Но грузовик попал в аварию, а бесценный контейнер был слишком тяжел, чтобы сдвинуть его с места.

Приходилось все бросить. Дважды подчеркнуть, списать. Похоронить все мертвое внутри себя.

Тем временем появилась Гонка, оповестившая о своем приближении визгом резины и пронзительным гудком. Распахнув алую дверцу, она рванулась наружу, пронзила собравшуюся толпу, потеряла на бегу солнечные очки и уронила с плеча бретельку платья.

Воздев в горе руки, она опустилась перед телом возлюбленного на одно колено, потом обвила тонкими руками в браслетах, пальцами в кольцах его размозженную голову. На одно страшное мгновение возникло чувство, что эта преданность непобедима, что Озбей сейчас оживет, ухмыльнется и подмигнет. Но через минуту Гонка раскрыла рот и издала такой отчаянный крик, что одна женщина упала в обморок, а двое мужчин заплакали.