Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы. - Борис Соколов

Как уже указано выше, в «Бесах» была глава, где описывается растление Ставрогиным девочки, которую Катков не хотел печатать, но которую Достоевский, по словам Страхова, читал многим. В настоящее время эта глава опубликована (Документы по истории литературы и общественности, Выпуск первый. Ф. М. Достоевский. Издательство Центроархива. РСФСР. Москва, 1922). При сопоставлении всего вышеизложенного, мне кажется, получается яркий в сексуальном отношении облик. Да и сам Достоевский в этом отношении не щадил себя. «А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная», — пишет он А. Майкову из Женевы 16–28 августа 1867 года по поводу своего проигрыша в рулетку в Бадене. «Везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил», — пишет он дальше. Но если бы даже и не было всех только что приведенных биографических данных, то в самих произведениях Достоевского имеется такая масса описаний различного рода болезненных уклонений в сексуальной области, эти описания сделаны так тонко, верно в научном отношении, что только личное переживание их, страдание этими аномалиями и побуждало автора к описанию их и дало возможность выполнить это так гениально. Никакое знакомство, изучение по книгам, специальным руководствам не дало бы таких обширных, глубоких познаний в этой области, не говоря о том, что в некоторых случаях Достоевский значительно расширяет границы области сексуальных аномалий, внося от себя нечто новое, и все это в такой художественной форме. Многие его описания могут служить образцами, по которым можно изучать аномалии половой жизни.

Интересна оценка Достоевского в сексуальном отношении его женою А. Г. Достоевскою, которая считала его «одним из целомудреннейших людей» и была крайне огорчена мнением И. С. Тургенева, считавшего Достоевского циником и позволившего себе назвать его «русским маркизом де Садом». Еще больше возмущается А. Г. Достоевская выше приведенным письмом H. H. Страхова к Л. Н. Толстому, еще раз утверждая, что Достоевский «всю жизнь оставался чуждым „развращенности“». Но, не говоря уже о чисто патологической ревности, примеры которой приводит сама А. Г. Достоевская в своих воспоминаниях, достаточно прочитать письма Достоевского к А. Г., чтобы убедиться, насколько мнение А. Г. Достоевской является неосновательным, пристрастным. В них поражает та пылкая страсть, которую проявляет Достоевский по отношению к своей жене, причем эта страсть с годами не только не охлаждалась, но, напротив, разгоралась все более и более. Это подтверждает и сам Достоевский, например, в письме от 15 июля 1877 г. он пишет: «целые 10 лет я был в тебя влюблен и все crescendo, и хоть и ссорился с тобой иногда, а все любил до смерти». Большинство писем к жене заканчивается самыми страстными излияниями. В конце письма от 4—16 августа 1879 г. Достоевский пишет: «целую тебя поминутно в мечтах моих всю, поминутно взасос. Особенно люблю то, про что сказано: и предметом сим прелестным, восхищен и упоен он. Этот предмет целую поминутно во всех видах и намерен целовать всю жизнь». В другом письме (от 7— 19 августа 1879 г.) Достоевский обещается «щипаться до тех пор, пока разлюблю». В письме от 16–28 августа 1879 г. Достоевский пишет о своем «постоянном, мало того: все более, с каждым годом, возрастающем, супружеском восторге». Письмо от 3–4 июня 1880 г. из Москвы заканчивается словами: «а я все вижу прескверные сны, кошмары каждую ночь, о том, что ты мне изменяешь с другими. Ей-Богу. Страшно мучаюсь». Следует добавить, что в некоторых письмах выражения страсти носили, по-видимому, настолько интимный характер, что А.Г. вынуждена была их зачеркнуть.

В. П. Свинцов также не без оснований указывает на «красноречивые признания В. В. Тимофеевой, писавшей о трагической тайне, которую Достоевский „навеки унес с собою“ и которую „у людей, признающих святую свободу совести, нет даже права разгадывать“. (Разгадывать и не будем, но совсем уж мельком, совсем попутно, чтобы не уклоняться от главной линии, заметим, что хорошо известная „зацикленность“ Достоевского на теме так называемого ставрогинского греха вряд ли объяснима якобы пережитым в детстве потрясением, как это нынче принято авторитетно утверждать.)

Тот же автор полагает, что: „сама сцена сексуальной близости с Матрешей содержит неброские, но все же заметные знаки эротики с учетом неизбежных для времени и социальной среды ограничений, о которых уже говорилось. Ставрогин не просто посадил Матрешу к себе на колени, не просто целовал ее, как и она в какой-то момент „стала ужасно целовать сама“. Он целовал ее ноги. Для Достоевского это был особый знак и одновременно едва ли не граница литературных приличий, за которые он не мог позволить себе выйти. Да и какие еще могли быть „детали“ (уж не сексуальные ли позы?!), если и в таком скромном виде глава „У Тихона“ в редакции „Русского вестника“ была сочтена неприличной. И если даже усовершенствованные ее варианты доброжелательно настроенные к автору люди (А. Н. Майков, Н. Н. Страхов и другие) находили „чересчур реальными““.

„…Федор Михайлович по какому-то поводу завел речь об отношениях между полами. Из особой горячности, с какой он говорил об этих отношениях, я вижу, что он как будто очень интересуется ими“. E. H. Опочинин вспомнил: „Всего сполна не буду записывать: пожалуй, уж слишком откровенно“.

Как отмечает В. П. Свинцов, „По первому впечатлению Ставрогина, Матреше было „лет четырнадцать“… В другом месте главы „У Тихона“, а также в набросках к роману имеются иные возрастные указатели — от десяти до тринадцати лет. Эта „нерешительность“ Достоевского в определении возраста Матреши сама по себе примечательна. Интересно, однако, что если первое впечатление Ставрогина соответствовало действительности, то его поступок по действовавшему в те времена „Уложению о наказаниях“ был уголовно ненаказуем, он не мог быть квалифицирован как „растление“. Таким образом, страхи Ставрогина (или Достоевского за Ставрогина?) не имели, так сказать, под собой юридического основания… Я имею в виду отдельно зафиксированную реплику „Миленький“ в той части набросков, которая относится к исповеди Ставрогина. Откуда вдруг это странное „миленький“? По тире, которое здесь обозначает прямую речь, по простонародной, „бабьей“, тональности, по ряду сопутствующих деталей можно с достаточной степенью вероятности предположить, что это слово было не чем иным, как сохранившимся в памяти Ставрогина обращением к нему Матреши в эпизоде их сексуальной близости“.

„Вдруг лицо его преобразилось, глаза засверкали, как угли, на которые попал ветер мехов… Достоевский говорил быстро, волнуясь и сбиваясь…“ Ну как не поверить этим словам из воспоминания В. В. Философова (в передаче 3. А. Трубецкой)? Значительно труднее поверить рассказу самого Достоевского, аутентичности его сюжета. К ранее высказанным сомнениям добавлю еще два.

Вспомним обстоятельства дела: маленького Федю „послали за отцом, но было уже поздно“. Отец будущего писателя Михаил Андреевич Достоевский, штаб-лекарь Мариинской больницы и коллежский асессор, констатировав смерть девочки, как, впрочем, и сам факт сексуального насилия, не мог, не имел права не уведомить о происшедшем полицию. Почему же ни в уголовной хронике тех лет, ни в полицейских архивах не обнаруживается никаких свидетельств об этом преступлении, по тем временам гораздо более неординарном, нежели в наши печальные дни? Это во-первых. Во-вторых, слабо верится в сам тот факт, что результатом сексуального насилия стала смерть (да еще и чуть ли не мгновенная) девочки в возрасте 10–12 лет».

Один из таких случаев, имевший место в середине 60-х годов, весьма показателен. В доме Корвин-Круковских, в присутствии двух сестер (к старшей Достоевский был, вероятно, неравнодушен) и их матери, он делился замыслом нового романа, в котором молодой помещик изнасиловал десятилетнюю девочку. Как вспоминала впоследствии младшая из сестер, в замужестве Ковалевская, известный русский математик, Достоевский настолько увлекся рассказом, что перешел границы приличия и вызвал возмущенную реплику хозяйки дома.

В одной из бесед с Е. Н. Опочининым Достоевский, размышляя вслух о разного рода сексуальных аномалиях, рассказал о случае некрофилии, свидетелем которого он якобы был. Примечательно, что первый публикатор опочининских «Бесед с Достоевским» в 1936 году, Ю. Верховский, не решился включить этот художественно отработанный рассказ в текст мемуаров — и, по-видимому, именно по причине рискованности самого предмета. Рассказ не входил и в дважды изданный двухтомник «Достоевский в воспоминаниях современников» (1964 и 1990). Впервые он был опубликован лишь в 1992 году в «Новом мире». В беседе с Опочининым Достоевский также говорит о человеке вообще: «В этом отношении (т. е. в половом) столько всяких извращений, что и не перечтешь… Я думаю, однако же, что всякий человек до некоторой меры подвержен такой извращенности, если не на деле, то хотя бы мысленно… Только никто не хочет в этом сознаваться». Несомненно, к «всяким людям» Достоевский причислял и себя.