Рабыня благородных кровей - Лариса Шкатула

— Великий и непобедимый, суровый барс степей, багатур Джурмагун, кричал он, явно наслаждаясь доверенной ему ролью толмача, — последний раз предлагает тебе, коназ Севола, сдаться! За это он обещает жизнь тебе и твоим людям! Нас много, как песчинок в бархане! Как звезд на небе! А вас лишь жалкая горстка! Мы сметем вас с пути, как ураган сметает легкий пух…

— Красно говорит! — нарочито восхищенно поцокал языком один из дружинников.

— Придите и возьмите! — звонко крикнул юный мечник Сметюха; он взобрался на самую оконечность городской стены, выпрямился во весь рост и стоял, будто реял над городом.

Синяя вотола (Вотола — безрукавный льняной плащ до колен.) порывом ветра взметнулась, точно крылья, и лебедянам показалось, что Сметюха сейчас взлетит в холодное небо.

Лишь самые зоркие успели заметить скупой жест Джурмагуна. Тотчас из-за его коня выдвинулся всадник с луком в руках. Он натянул тетиву и почти не целясь пустил стрелу.

Стройная гибкая фигурка изогнулась и, кувыркаясь, полетела вниз, скатилась по земляной насыпи укрепления и с плеском рухнула в наполненный водой ров.

Лебедяне дружно охнули. Монголы радостно взревели.

— Дурной знак! — пробормотал Глина и закусил губу; ему было жалко отчаянного, так нелепо погибшего парня.

Предводитель монголов взмахнул рукой, и перед войском длинной цепочкой вытянулись лучники верхом на лошадях. Туча стрел взметнулась и понеслась к городу. Несколько дружинников на стенах оказались убитыми наповал.

— Всем укрыться за стены! — закричал князь, чуть не плача от бессилия; можно ли быть такими беззаботными, имея дело с хорошо обученным врагом?!

— Сколько у тебя дружинников, Всеволод Мстиславич? — окликнул задумавшегося Всеволода Лоза.

— Пять сотен, — вздохнул тот.

Лоза осторожно выглянул из-за стены, невольно отшатнувшись от свистнувшей возле уха стрелы.

— Да… — протянул он, — а мунгалов — несколько тысяч. На каждого твоего воина десятка полтора нечистых.

— Таранов у них теперь нет, так лестниц понаделали.

— Думаешь, полезут?

— Еще как полезут!

С неба хлестнула жесткая снежная крупа — первый снег в конце осени. Теперь вода во рву быстро замерзнет, и монголы пройдут по нему, как по дороге, прямо под стены…

Но великий багатур, кажется, не собирался долго ждать. Лучники продолжали обстреливать стены, в то время как движение на подступах к городу не прекращалось. Монголы и вправду тащили с собой лестницы.

— Сколько дружинников ты одновременно держишь на стенах?

Лоза недаром спрашивает. Старый вояка что-то придумал! Взгляд князя загорелся надеждой.

— Пожалуй, четвертая часть от всего войска стоит.

— Человек пятьдесят поставь цепочкой — пусть подают наверх ведра с водой. Будем обливать стены и земляную насыпь. Согласись, на ледяную гору куда труднее лезть.

— Но у мунгалов — лучники.

— Скоро они нам будут не страшны. Разве ты не чувствуешь, как крепчает ветер?

— Хочешь сказать, они больше не смогут прицельно стрелять?

— Уверен. Вон и их главный поворачивает коня…

Монголы вроде от города отошли. Разбушевался ветер — убрались лучники, но движение в самом стане не прекращалось. Скорчившись за выступом стены, дружинники пытались укрыться от пронизывающего северного ветра.

— Матерь божья! — вскричал вдруг один из дозорных.

Картина, открывшаяся глазам осажденных, пугала своим размахом. По направлению к городу ползла вереница телег. Согнанные с близлежащих деревень крестьяне теперь правили телегами, доверху нагруженными… землей!

Телег было много. Очень много. И каждую телегу сопровождали конные монголы. У рва возницы брали лопаты и сгружали землю в ров. Замешкавшихся монголы хлестали бичами.

Одна за другой телеги разгружались и отправлялись в обратный путь. Великий Джурмагун, несомненно, был выдающимся человеком. И он не собирался, кажется, выпускать Лебедянь из своих цепких пальцев.

Глава пятьдесят четвертая. Подарок для Джурмагуна

Надивившись красотой уруски, Нурбий с Хазретом сунули её в мешок. Им удалось выполнить наказ воеводы, добыть пленницу бесшумно, не привлекая ничьего внимания.

Некоторое время разведчики ещё таились, низко пригибались к земле, но когда миновали поле и вышли на опушку рощицы, дальше пошли не скрываясь.

О своей ноше как о женщине они не думали. Не потому, что были равнодушны к женской красоте, а потому, что привыкли не заглядываться на то, что принадлежать им не могло.

Нурбий и Хазрет пользовались особым доверием великого багатура и потому могли обращаться прямо к его личному нукеру Бавлашу.

По его знаку они внесли свою ношу в шатер и положили на ковер. Что делать дальше — дело великого Джурмагуна.

А воевода наблюдал за повозками, которые тянулись к Лебедяни, и довольно улыбался: урусы сожгли деревья, которыми он завалил проклятый ров. Сожгли стенобитные орудия. Интересно, что они сделают с землей? А покорять города Джурмагуну случалось и с помощью одних лестниц — вот тогда урусы узнают всю силу его гнева!

Он спрыгнул с лошади, которую тут же увел в тихое место, закрытое от злого северного ветра, один из его тургаудов, и шагнул в теплое нутро своего шатра. Верный Бавлаш уже разжег жаровню, чтобы господин мог погреться и отдохнуть в тепле.

— Разведчики вернулись? — спросил Джурмагун, сбрасывая на руки нукеру теплый, подбитый мехом лисы чапан.

— Вернулись.

Как и сам воевода, Бавлаш был немногословен.

— Языка привели?

— Принесли.

Джурмагуну показалось, что по губам нукера скользнула еле заметная усмешка.

— Где он?

На этот раз Джурмагун удостоился лишь красноречивого взгляда — какую ещё нечисть оставили эти двое ненормальных в его шатре, на любимом ковре?!

Его вдруг охватила странная робость. Он не поспешил к мешку, как сделал бы прежде, а медлил, попивая поданный Бавлашем кумыс. Снял теплые сапоги и сунул ноги в легкие ичиги (Ичиги — высокие сапоги из мягкой кожи.).

— Бавлаш! — негромко позвал он. — Сними мешок.

Верный нукер сдернул мешок, вынул, как понял его хозяин, кляп и отошел в сторону, давая ему посмотреть.

Перед Джурмагуном лежала женщина, при одном взгляде на которую душа его будто рухнула вниз живота, и теперь на её прежнем месте ощущался холодок.

— Они не слишком её придушили? — спросил он, чтобы хоть звуком своего голоса бросить с себя оцепенение.

— Дышит, — коротко ответил Бавлаш.

И вправду, аккуратные полушария её грудей слегка приподнимались.

Пленница ещё не открыла глаз, но Джурмагун уже знал, что будут они какого-то невероятного цвета, какого он никогда прежде не видел. Или не обращал внимания.

Верный Бавлаш неслышно покинул шатер, но он не заметил ухода своего нукера. Женщина лежала перед ним, неловко изогнувшись, и Джурмагун не сразу сообразил, что у неё до сих пор связаны руки. Он поспешно развязал веревки и стал растирать посиневшие запястья.

Никто бы не узнал в нем сейчас прежнего решительного, мужественного полководца, с лицом, на котором не находили отпечатка никакие страсти. Оно казалось выжженным из особо прочной глины, вытесанным из самого крепкого камня. Оно наводило ужас на врагов своей бесчувственностью.

Теперь Джурмагун выглядел как мальчик, впервые оставленный наедине с женщиной. Он ничего не помнил, ни о чем не думал, только сторожил чуть заметный трепет её густых пушистых ресниц. Вот сейчас она поднимет их, и случится чудо!

Спроси сейчас кто-нибудь у него, что с ним происходит, он ответил бы невразумительно:

— Колдовство!

Вот, значит, как решили его победить урусские мангусы? Им это удалось. Ибо великий багатур не хотел возвращаться в действительность из своего сладкого сна.

До сего дня Джурмагун всегда старался обуздать свою плоть, а ещё лучше, умертвить её. Чтобы до конца жизни оставаться глухим к её зову.

Он не раз видел, как на его глазах великие люди теряли свое лицо перед лицом любви. Видел страшную власть над ними самых обычных на вид женщин и молил богов хранить его от такой ничтожной участи.

Джурмагун избегал женщин, сколько мог, и теперь, кажется, природа мстила ему, доставив самое прекрасное из всех своих творений прямо к нему в шатер! Он уже много месяцев не имел женщины и, глядя на уруску, понял, что больше не выдержит.

Дальше он вел себя так, будто его и впрямь заколдовали. Любого своего военачальника за подобное — в разгар военных действий! — он отдал бы под плети. Но сейчас полководец об этом не думал. Тургаудам у входа в шатер Джурмагун приказал, чтобы к нему под страхом смерти никого не пускали. А сам поместил прекрасную пленницу на ложе и стал её раздевать.

Женщина почему-то не приходила в себя. Может, оно и к лучшему? Иначе как бы он чувствовал себя под её обвиняющим взглядом? Он даже мысленно уговаривал ее: потерпи ещё немного! По его собственным понятиям он действовал как вор — не женщины же ему бояться! — но ничего с собой не мог поделать.