Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Кудиевский

Озеро тупо стучалось волнами в плоское днище баржи. Ветер по-зимнему сухо, точно поземкой, шуршал по рогожным кулям, стегал по мачте мокрым набрякшим вымпелом, а дальше, за кормою, вгонял в свинцовую воду коричневый дым от мотора. Выхлопной патрубок в борту захлестывало, глушило, и баржа словно захлебывалась, хрипела и задыхалась, истекая желчной соляровой гарью. Посиневшая белая краска рубки покрылась холодной испариной; по ней стекали крупные капли влаги. А прямо над баржей серело угрюмое небо с катящимися на север темными глыбами туч. В этих тучах, казалось Кольке, сидели в засадах «юнкерсы».

Поначалу матросы с опаской поглядывали на небо. Но мало-помалу успокоились. Спасаясь от ветра, поглубже зарывались телами в кули с рыбой; пряча подбородки в воротники бушлатов, забывались, дремали, «добирая», по выражению Васьки Чирка, недоспанные часы, которые война задолжала солдатам. «Может, и обойдется на этот раз, — думал с надеждой Колька. — Погода вроде нелетная».

Однако не обошлось. Уже под самым западным берегом, когда замаячили впереди постройки и избы поселка, из туч неожиданно вывалился вражеский самолет. На какую-то долю мгновения, казалось, он замер, удивляясь внезапно увиденной цели, затем, опустивши по-бычьи голову, в нарастающем реве ринулся вниз. Старшина-пулеметчик, резко развернув установку, нажал на гашетку — трасса очереди вычертила прямую и завязла в туманистом небе. Новые очереди бросались одна за другой вдогонку, скользили вокруг самолета, но угасали в тучах. Машина стремительно приближалась, нацеливаясь на баржу, прощупывая воздух змеиными жалами своих пулеметов. И эти жала вонзились, в конце концов, в палубу. Старшина покачнулся, подался вперед, повис на предплечниках — его последняя очередь ударила в горизонт, сбила пену на дальних гребнях и зарылась в тяжелую воду у самого борта. Только затем, медленно оседая, старшина упал на исклеванную пулями палубу. В его глазах отразился навечно пасмурный день.

Матрос из отряда — с ленточкой «Красный Кавказ» над бровями — бросился к установке, развернул ее вслед, самолету, вышедшему уже из пике. С берега заработали наши зенитки. И хотя их снаряды рвались беспорядочно далеко, вражеский летчик решил, видимо, лучше убраться. Машину вновь поглотила плотная темень неба.

Инженер-лейтенант, командир баржи, подошел к старшине, печально стянул с головы фуражку. Матросы бережно подняли тело товарища, перенесли в кубрик. Близкий берег как-то сразу померк, уже никого не радовал. Сейчас он казался таким же враждебным, как небо, как озеро, как дождливые горизонты вокруг, из-за которых докатывался время от времени далекий артиллерийский гул.

— Комендор? — обратился к матросу с «Красного Кавказа» инженер-лейтенант.

— Был когда-то на крейсере, — вздохнул пулеметчик. — А ныне — пехота.

— Останешься на корабле, — произнес как уже о решенном командир баржи. — С мичманом вашим договорюсь. — И, уже уходя, добавил, помедлив: — Когда похоронам старшину, займешь его койку в кубрике…

Высадились в поселке Ладожское Озеро. Наскоро попрощались с корабельной командой, которая тут же приступила к разгрузке баржи. Обратным рейсом ей предстояло доставить на Большую землю детей, вывезенных из Ленинграда, и моряки торопились выйти в озеро, едва стемнеет.

Поселок со следами частых бомбежек казался притихшим и настороженным. Отсюда, из края торфа и замшелых чащоб, тянулась к Ленинграду глухая Ириновская ветка. Местами осинники, подступая к дороге, наползали почти на нее. Давно не менявшиеся шпалы за давностью времени пахли болотами. Меж ними скупо прорастала трава. На рельсах, на семафорах и стрелках лежала не то потемневшая ржавчина, не то многолетняя сырость окрестных озер. В свежих воронках стояла черная, как уголь, вода.

Хмурый октябрьский день кончался. Близкая ночь сгущалась в темных лесах, наплывая оттуда на станцию, на причалы, на серые окна изб. Колька подумал, что сумерки в этих лесах начинают накапливаться сразу же после рассветов. Наверное, от долгих сумерек и тусклого неба у зенитчиков слезились глаза.

Вагон, в который погрузился отряд, был наполнен глубоким устойчивым холодом осенних ночей. Он зябко стучал колесами, продрогшими в мороси.

— Видать, дорога осталась еще с допотопного времени, — проворчал кто-то из моряков, напрасно стараясь согреться.

— Дорога как дорога, — обиделся неожиданно Чирок. — По ней, бывало, каждую субботу любители на рыбалку да по грибы ездили, Места тут вокруг богатющие: лесные, озерные!

— Оно и видно: клюкву собирать можно прямо с подножки вагона…

— Медведи, говорят, по шпалам ходят, закурить просят.

— Окуни на еловые шишки клюют…

— А ну вас… — отмахнулся Чирок. Он вглядывался в плывущую ночь за окном, пытаясь распознать родные места, родную ленинградскую землю. Но темень, гонимая ветром, забивала глаза.

Потом стали часто попадаться костры, походные мастерские саперных подразделений. Поезд замедлял ход и долго тащился по разрытым участкам насыпи. Рядом с ней замечали матросы груды наваленных шпал, новые рельсы, усталых и грязных солдат, которые равнодушно глядели на поезд. По всему было видно, что ветку спешно перешивали — прокладывали вторые пути, укрепляли насыпь. Что ж, эта ветка приобретала для Ленинграда первостепенную важность, превратившись внезапно из захолустного дачного тупика в дорогу значения стратегического.

Чирок вызвался дневалить до самого Ленинграда, и мало-помалу отряд забывался в непрочных дорожных снах. Время от времени все еще пытались бодриться робкие огоньки цигарок, но липкий махорочный дым тяжелил ресницы, склеивал наглухо веки глаз… В однообразном и сонном стуке колес лишь изредка вскрикивали стыки на стрелках да гулко стонали мосты над болотными реками. Глухие леса вокруг чернели тысячелетней ночью…

Уже под утро Чирок растормошил Кольку, взволнованно зашептал:

— Вставай, Лаврухин, приехали! Финляндский вокзал!

Матросы все еще спали, тревожно дыша во сне. Осторожно, чтобы не разбудить их, Колька пробрался следом за Чирком к тамбуру, спрыгнул на землю.

Острая свежесть заморозка обожгла его. В мутном рассвете дыбились громадины зданий — темные, молчаливые, притаившиеся под низким небом. Пахло холодными рельсами, покрытыми инеем. От плывущих над городом туч тянуло сыростью Балтики — на этих тучах время от времени вздрагивали тени зарниц: то ли от ранних трамваев, то ли от вспышек орудий близкого фронта.

— Ленинград! — с восторгом промолвил Чирок, оглядывая и небо, и контуры зданий — все сразу. Потом неожиданно предложил: — Давай выскочим на улицу, пока наши спят, хоть на минутку. Тут перед вокзалом памятник Ленину. На броневике.

Он потащил Кольку напрямик через рельсы и шпалы, мимо багажных пакгаузов, будок стрелочников и пустынных перронов. Прошмыгнули каким-то служебным ходом со строгим предупреждением: «Запрещен» — и очутились внезапно на привокзальной площади. Нет, город вовсе не походил на молчаливый и притаившийся. Текли торопливые толпы по тротуарам: люди спешили к заводам и фабрикам, может быть, лишь быстрее и собраннее, чем в обычные мирные дни. Звякали на поворотах трамваи, сверля туманную сырость узкими затемненными фонарями. Проносились закамуфлированные машины с синими щелями фар. А на углах и на перекрестках, в скупом освещении приглушенных ламп, светивших только отвесно вниз, стояли дежурные бойцы местной противовоздушной обороны. В платках и в надвинутых кепках, с повязками на рукавах и сумками противогазов, они напомнили чем-то питерских красногвардейцев, рабочих-дружинников с Нарвской заставы и Выборгской стороны, которых не раз видел Колька в кинокартинах. Сейчас красногвардейцы поглядывали в рассветное небо, туда, где смутно угадывались глыбы заградительных аэростатов.

— Отсюда до моего дома, на Петроградскую, рукой подать! — шептал возбужденно Чирок. — Как думаешь, отпустит Рябошапко?

Колька утвердительно кивнул. Он понимал состояние друга: разве не то же чувствовал сам, когда бригада вышла к Стожарску! Прошёл Чирок через много боев, через раны и смерти, прошел через ад бессарабских степей и прибугских лиманов — сам не верил уже, что останется жив. Однако остался! И больше того: обойдя пол-России, очутился неожиданно в родном своем городе, на знакомых до боли улицах, что снились не раз, наверное, в минуты безмерной усталости, очутился вновь у отцовского дома, который и свидеть уже не чаял. Сложно ли было Кольке разгадать волнение друга!

И еще помнил Колька, как сочувственно отнеслись к нему товарищи там, в Стожарске. Тогда, у Раскопанки, они приняли на себя его, Колькину, долю солдатской работы, смертельного риска и стойкости, приняли затем, чтобы мог он покинуть хоть на сутки окопы и бой, где вражьи пули делились на всех, повидаться с отцом и матерью перед долгою, может быть, вечной разлукой. Зная цену каждому часу, проведенному на передовой, Колька с тех пор считал себя в неоплатном долгу перед матросами. Сейчас ему хотелось, хоть чем-то отблагодарить Чирка.