Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Кудиевский

Андрей вдруг судорожно закашлялся, съежился, вобрав голову в плечи. Взялся рукой за грудь, словно старался удержать в ней клокочущий кашель, и устало опустился на табуретку. Даже при свете коптящей лампы было заметно, что глаза его покраснели, воспаленно набухли и заслезились. Кашлял он долго и глухо. Потом отер платком повлажневший лоб и, тяжело дыша, попытался улыбнуться.

— Трудно тебе… — не то спросил, не то посочувствовал Колька. Иволгин мельком взглянул на него, точно сверяя, можно ли Кольке довериться, признался:

— Если по секрету, тяжеловато… Легкое у меня задето, а балтийский климат, сам видишь, и для здорового не находка. Ну, да что обо мне — есть поважнее заботы!

— Тебе, наверное, говорить вредно.

— Пустяки, — отмахнулся капитан. Но потом, улыбнувшись внезапной мысли, добавил полушутя: — А ежели вредно, тогда рассказывай о себе. Давно из Стожарска?

Кольке не хотелось ни о чем вспоминать. Начал рассказывать только затем, чтобы дать отдышаться Андрею. О боях в бессарабской степи и в районе Одессы, о последней ночи в Стожарске и нелегком пути бригады. Говорил он немногословно и нехотя, только о главном — о том, что отметила память наиболее тяжкими вехами. Но сам он за этими вехами видел гораздо больше, нежели сообщал Андрею, снова и снова невольно переживал былое. Оно воскресало перед глазами зримо и ощутимо и — сжатое сердцем уже в единый комок событий и времени — вновь распадалось на тысячи горьких минут. Тех минут, которыми, точно верстами, вымеряла бригада южную степь от Молдавии до Перекопа… Колька старался избегать подробностей: он полагал, что подробности эти и без него хорошо известны Андрею. И потому, чем полней вспоминалось недавнее, тем длинней становились паузы в Колькином повествовании.

Тогда, после Стожарска, им не пришлось переправиться через Буг. Где-то в степи разыскал их посыльный от штаба фронта. Приказ был краткий, категорический: занять оборону на правом берегу реки. Этого требовала обстановка, сложившаяся под Николаевом: город сражался, надеясь на помощь флота, и потому нужно было любою ценой удержать бугское устье.

В тесный угол между Днепровским и Бугским лиманами срочно стягивались остатки наших частей. Сколько времени следовало держаться здесь, приказ штаба фронта не уточнял. Отступать было некуда: справа, и слева, и позади вода. Очаков, оставшийся западнее, мало чем мог помочь обороне — разве что направить в окопы своих матросов. С Очаковом повторялась трагедия, которую разделили в этой войне многие морские крепости. Неприступные с моря, они становились нередко беспомощными, когда враг подступал к ним с суши. Всякий день Очаков мог оказаться в тылу у немцев — крепость готовилась к тому, чтобы выдержать длительную осаду.

Немцы торопились тоже. Уже на следующий день, с рассветом, их части начали продвижение от Варваровки на юг, вдоль Южного Буга. Встретив сопротивление, гитлеровцы повернули в степь, развернулись и начали наступление уже более широким фронтом, охватывая и запирая угол между лиманами, в котором сосредоточились наши войска. Их танки даже попытались выйти к Днепровскому лиману, чтобы отрезать обороняющих устье от Очакова. Тогда в бой вступили крепостная артиллерия и корабли, подошедшие к берегу. Фашистские танки были сметены лавиной огня.

Подход кораблей вселил в матросов новую веру. Это была артиллерия, которой так не хватало в последнее время. Это был конец окружения, надежный и прочный тыл — возможность получить подкрепление, пополнить боезапас и вывезти раненых. Матросы в окопах с любовью прислушивались к залпам, доносившимся с моря, угадывали по звуку восьмидюймовки и «стотридцатки» крепости, скорострельные «сотки» эсминцев, хлопотливые, шумные «сорокапятки» малых охотников, ласково именуемых на флоте «мошками». Сорокапятимиллиметровыми пушками были вооружены в буксиры, и сейнеры, и небольшие портовые суда — вся та корабельная мелкота, которая незаменима во всякой прибрежной операции и потому выносит на себе ее основную тяжесть. Мелкосидящие, поворотливые, работящие, эти суденышки, по выражению какого-то флотского шутника, способны были драться даже врукопашную… За спинами у матросов, там, где кончался берег, вражеские самолеты без конца обрушивались на корабли. Те, отбиваясь, защелкивали на небосклоне капканы зенитных снарядов. И время от времени какой-нибудь «юнкерс» срывался с крутой высоты и врезался в землю.

— Амба! — уточнял кто-нибудь из матросов. И тотчас же находился остряк, который тормошил задремавшего было товарища и, когда тот поспешно схватывался, спросонья не понимая, в чем дело, нежно и доверительно просил:

— Гриша, высунься из оконца, покажи Гитлеру дулю…

Много ли надо бойцу, чтобы воспрянуть духом! Корабли как-то сразу придали обороне и гибкость, и огневую мощь, и маневренность, и, самое главное, веру.

Бои нарастали. Трое суток немцы ничего не могли поделать с нашей наспех сколоченной обороной. Огонь кораблей преграждал дорогу их танкам. Крепостные орудия Очакова наносили удары по ближним тылам врага. Ну, а с пехотой могли уже справиться сами защитники устья! К тому же, им беспрерывно помогали очаковские матросы: они по нескольку раз на день атаковали фланги противника.

Немцы топтались на месте, несли потери, гробили технику. Настроение моряков поднималось: бригада вновь ощутила свою боевую силу.

Так длилось трое суток. А на четвертые… Удар пришел оттуда, откуда его меньше всего ожидали: пал Николаев. По слухам, немцы, захватив город, устремились в прорыв и вышли в херсонскую степь и на левый берег Южного Буга. На тот самый берег за широким Бугским лиманом, на который все эти дни с надеждой посматривали матросы как на свой, тыловой, недоступный врагу и спасительный. Теперь на том берегу каждый час могли появиться фашистские танки, артиллерия, минометы. Куда отступать и как? Под огонь чужих пулеметов? Штурмовать врага, переплывая залив, с рыбацких шаланд и шлюпок, точно во времена запорожцев? Но разве пробьешься с лимана к берегу! Два-три вражеских пулемета на нем — и от бригады не останется ни клочка. Конечно, есть еще корабли, Они могут забрать раненых, а живым помочь форсировать Бугский лиман, зацепиться зубами за левый берег. А дальше? Опять пробиваться из окружения? Какими силами и каким оружием?

Небритый, запыленный генерал созвал командиров частей. После недолгого совещания было принято решение и составлен боевой приказ. Полк пограничников вернее, остатки его, — тотчас же переправлялся через лиман, занимал оборону на левом его берегу и в случае появления немцев удерживал там плацдарм, пока не переправятся остальные наши части и подразделения. Подобная же задача ставилась и перед морской бригадой, но только здесь, на правом берегу. Согласно приказу, моряки форсировали лиман последними. В случае, если это уже не удастся, матросам предлагалось пробиваться в Очаков.

В обороне не осталось ни единой рации. Поэтому комбриг, вернувшись от генерала, немедленно отрядил мичмана Рябошапко и Лемеха к лиману, приказав им во что бы то ни стало связаться с кораблями. От этой связи зависело многое: отступавшие не располагали сколько-нибудь значительными плавсредствами. Так начался четвертый день.

Гитлеровцы точно почуяли предстоящий отход наших частей. Над Бугом появились их самолеты. Из степи, поднимая пыль, наседали немецкие танки. Противно заныли мины, стегая батогами осколков окопы и травы. Но в полдень подошли корабли и, сразу ввязавшись в бой, начали переправу.

Что теперь вспоминать о том дне, зачем! Разве Андрей, который внимательно его, Кольку, слушает, сам не пережил подобных боев? Боев почти без надежды, боев не затем, чтобы разгромить, уничтожить врага, а лишь за единственную возможность: отступить. Были в тот день контратаки и схватки, были штыки и приклады, матросские тесаки и ярость, были танки, перепахивающие окопы, и гранаты, разрывающие в куски их чугунные души. Минуты отчаяния и снова — проблески веры.

Гибли бойцы в окопах и на берегу, гибли посреди лимана под бомбами и пулеметами «юнкерсов». И все же — шаг за шагом, в обнимку со смертью — переправлялись на левый берег. С каждым рейсом на том берегу прибавлялось наших частей, с каждым часом крепли их силы. И точно так же, с каждым рейсом и часом, таяли силы правого берега. Но зачем об этом рассказывать Иволгину.

К вечеру на правом берегу лимана остались только матросы. Остались среди изрытых, осыпавшихся окопов, среди погибших и раненых, догорающих танков и исковерканного оружия. На поле боя, пропитанном приторным запахом крови и гари, мертвых — и наших, и немцев, — было гораздо больше, чем живых. Лениво стелились дымы, заволакивая небо мглой. Сквозь эту мглу заходящее солнце бросало на степь сгустки запекшегося багрянца.

Корабли отошли к Очакову. Лиман за спиной у матросов, на неподвижной глади которого плавали разбитые шлюпки, казался шире, чем океан. Повисшая над ним тишина леденила души.