Корона скифа - Борис Климычев

— Самый прочный материал! Дом будет, как крепость. А ночью часы с ратуши сниму и на своем доме повешу!

Роман Станиславович приказал арестовать Яшку. И что же? Яшку забрали вечером, а ночью его дом вдруг с грохотом провалился под землю! Причем дрожание земли ощутили сторожа в ратуше, и даже жители гостиницы "Европейская". Одна из чугунных Венер возле магистрата упала на землю. Скелет мамонта рухнул, разбросав свои части по земле, отдельные кости отлетели аж до Ушайского озера.

На месте дома обнаружилась громадная яма, в которой бурлила на дне вода. Откуда, что взялось. Инженеры сказали, что это природное явление такое. Но, говорят, видели, как со дна ямы вынырнул крокодил, дожевывая Яшкину козу. И невольно вспомнилось зимнее происшествие с лошадями. Кто их задрал и сожрал? Что за история с крокодилом этим? Фантазия? Но почему фантазия скотину жрёт? Вот и будь тут полицмейстером!

Евгений Аристархович заходил. Поиски беглого шведа пока не дали результата. Правда, замечено, что известный нищий Севастьян Огурцов купил дом напротив соляного склада, неподалеку от дома Каминэров. Зачем? У Севастьяна еще два новых дома на Трясихе построено. Так зачем он древнюю развалину купил?

— Последить не мешает! — подтвердил Шершпинский, — Огурцов замечен в связях с разной шпанкой, может, он купил старый дом, чтобы краденое барахло прятать?..

Сказал и почувствовал раздражение. Ну что за успехи? Нищий дом купил! Тут надо по крупной птице стрельнуть так, чтобы вся губерния задрожала, Вот, мол, полицмейстер! Что за молодец! А получается я, что молодец — против овец, а против молодца, сам овца.

И Шершпинский стал невольно подумывать, а не Полина ли это вредит ему? Да разве он плохие ей похороны устроил?

Эх! Тут и так тошно. Комиссия эта. Все пятеро Иванами Ивановичами прозываются. И их имена в официальных бумагах, видать, тоже не настоящие.

Был он у них в присутствии. Вроде, как докладывал о делах. Сам напросился. Вежливые. По имени-отчеству. Присаживаетесь, Роман Станиславович, кофею не изволите? И спрашивают, и в бумаги пишут. Вроде допроса получается. И на откровенность никак не вызовешь. От помощи в расследовании отказываются.

Герман Густавович встречался с ихним старшим, спрашивал, каковы выводы намечаются, каков итог будет? Так этот мерзавец ответил, мол, вам потом всё из Петербурга сообщат.

И не подступишься к этим "Ивановичам". В гостинице сняли три смежных номера с окнами, из которых параднее видно. Всякого входящего в зрительную трубу разглядывают.

И что они узнали, а о чем догадываются? Думай теперь. Как-нибудь утопить бы их ненароком, нечаянно. Так нет! Это вам не Трущев. Осторожные! Хитрые. Сами, кого хочешь, утопят! И следят за ними, да не всегда услеживают, когда и куда ездили, с кем встречались. Уж так они хитро поворачиваются.

Вот дела! Бросить бы всё, выйти в оставку, да обратно в Петербург! Сын Федор сейчас в кадетском корпусе учится, жена его опекает, да дочери помогает. Взрослая дочь Любаша, скучает, поди, по отцу. Редко видятся. Эх, служба! Дела, ради которых обо всём забываешь. И вместо благодарности, какие-то бумажные пачкуны под него яму копают!

И понял Шершпинский, что это действует на него весна. Вот, и детей вспомнил, в сантименты впал! А дел-то сколько! Черемуха! Пусть себе цветет. Надо разглядеть, что за этой черемухой кроется.

А весна шла по городу, заглядывая и в роскошные дворцы, и в малые лачуги. Верочка Оленева загрустила, самая не зная — о чем. Опять вспомнился ей Миша Зацкой. Смешной такой юноша. Милый вообще-то. Немножко странный. Поэт, конечно. Любопытно было бы его встретить. Но сколько она не оглядывалась на улицах, Миши нигде не видела.

Мадам Ронне твердила ей, что у юной девушки всё впереди. Будет еще счастье, будет семья. Ах, мадам забыла свою молодость. Счастье Верочке нужно немедленно, теперь! Каждая минута без него — трагедия. И сознаться в ожидании счастья страшно даже самой себе. Не скажешь об этом даже лучшей подруге, там всё на шутках кончается.

Мадам Ронне тоже поддалась влиянию весны. Гуляя по берегу Томи вместе с Верочкой, и малюсенькой болонкой на цепочке, мадам тайком вздыхала. С каждой весной она неумолимо приближается к рубежу, за которым женщина перестает быть интересной для мужчин.

Что же? Она так и увянет в этой чужой стране? Но сейчас уже и во Франции она не найдет своей судьбы. Её былую красоту, юность, свежесть уже не вернуть. Она может повторить это всё только в Верочке. Её удел до конца жизни опекать это прелестное существо. Да есть ли со стороны Верочки хоть маленькая взаимность? О чём она думает, мечтает? Как знать? Весна заглянула и в особняк Лилии фон Мершрейдт. И Лилия тоже вздохнула. Как тяжко ощущать свое одиночество весной! Никакие танцы в общественном собрании, никакие концерты, не принесут подлинного утешения. Годы улетают, как птицы, их не поймать, не остановить. А разве нет мужчин одиноких? Причем, вполне порядочных? Есть! Но она была слишком разборчива. Теперь-то ей это понятно.

Вот, когда были в доме Асинкрита Горина, она невольно загляделась на этого чудака. Такой он забытый, такой неухоженный! Конечно, ему нужна направляющая женская рука. А эта его звероподобная волосатость даже интригует. Если его отмыть, одеть в приличный костюм, он будет очень даже хорош! И ко всему прочему он — дворянин. Чем не партия? Надо будет найти какие-то ходы.

Асинкрит Горин в этот момент сидел на лавочке под черемухой, и весь трясся от кашля. Волосы у него отросли, но как-то клочками. С этими бурыми клочками на голове и щеках выглядел он беспризорным калекой. А главное начала его бить ночами лихорадка. Пропал аппетит. Сухость во рту мучить стала.

Давыдов лечил его маятниками, граф Разумовский заставлял пить деготь с медом. Но пока что это мало помогало. Граф сказал:

— Дыши черемухой! Это от всех болезней помогает, по себе знаю.

Асинкрит дышал, но болезнь не отступала.

Ночами он метался во сне. Однажды ему приснился покойный батюшка. Он сказал:

— Так-то ты выполняешь мою волю о наследниках? Я мечтал о потомках. Если бы ты вовремя женился, у меня теперь уж был бы внук! А лет через двадцать мой внук мог взять всё мое золото из подвала, построить дворцы. И что же? Ты всё медлишь.

— Но, батюшка, у меня вылез волос.

— Идём!

— Куда?

— К Верочке Оленевой!

— Вы и про неё знаете?

— Я всё про тебя знаю! Я же тебе говорил сквозь землю, разве же ты не слышал?

Он схватил Асинкрита за руку и увлек на улицу. Город спал, и только в двух-трех местах тускло маячили фонари. Сторожа на окраинах стучали в свои колотушки.

— Куда же, батюшка? Верочка теперь спит!

— Разбудим!

Они шли всё быстрее, потом отец вдруг исчез. Горин уже собирался шагнуть, но вдруг первый проблеск зари показал ему, что стоит он на краю скалы Боец. Одна нога Асинкрита уже повисла в воздухе!

Горин проснулся в холодном поту, долго не мог прийти в себя. Голова болела, все кости ныли. Он поплелся во двор, на лавочку. Сидел под черемухой, кашляя и сморкаясь.

Из соседнего сарая в щелку смотрел на него граф Разумовский. На коленях у графа сидела Палашка, он обнимал так крепко, как только мог, и в то же время философствовал, совмещая сразу два удовольствия.

— Всякую часть тела, которую тебе дал Бог, не держи в бездействии. Это для Бога оскорбительно. Он старался, создавая тебя, продумал всё до мелочей. И это безбожие: сидеть вот так на лавке без дела, как Асинкрит. Нет, будь ты старый и даже больной, если в состоянии хотя бы немного шевелиться, шевелись!

И если бы кто-то мог бы в это время заглянуть в сарай, он бы увидел, что Палашка вполне разделяет философские взгляды великолепного старца.

42. ОТКУДА РУСЫ ПОШЛИ

Город встретил оркестром и толпой первый пароход. Опять у биржи золотопромышленники выкликали желающих по контракту работать на дальних и ближних приисках. В кабаках и трактирах играли гармонии и шарманки.

Каждый день кони Моисея Гельмана волокли колесницы с жуткой поклажей в сторону Вознесенского кладбища. И когда кого-то зарывали в яме, или помещали в склеп, в каком-нибудь доме раздавался крик новорожденного. Это новый человек начинал свое длинное или же короткое шествие к смерти.

В то же самое время на трактах трубили в рожки кучера почтовых карет. В большом доме на Почтамтской деловито постукивал телеграфный ключ, соединяя Томск с Петербургом.

На скрытых томских "каштаках", на горах, вдали от строений, в лесах и колках полным ходом гнали вино. Топились там большие пароходные котлы фирмы Гулетта, доставленные из Тюмени. По змеевикам сочилась жидкость, готовая вспыхнуть, только поднеси к ней спичку. Ночами разлитое и опечатанное "акцызом" вино, везли тихие фуры к пристани. Отсюда "огненная вода" растекалась по всёй Великой Сибири, превращаясь в меха, золото, банковские и кредитные билеты.