На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков

– И тем не менее.

– Я вам выдам все готовые на данный момент документы. Ну, и по площадке пройдём, проверим, что новенького. Я ведь вас встречал и тоже тут больше часу не был.

Машина остановилась у большой, кипящей цветами клумбы, по ту сторону которой красовался уютный административный корпусок. Чьё-то бывшее имение, не иначе – светло-жёлтые стены, белые колонны, треугольный фронтон и бельведер, приспособленный, похоже, под командно-диспетчерскую вышку… Мы наконец покинули кабину – вот оно, счастье. Задницы отбило так, как никакой галоп не отбивал. Разминая ноги, мы обошли вокруг клумбы, здание управления сдвинулось в сторону, и за ним вдали открылось пожарище. Ветер душил запахом гари. Точно целый мир сгорел.

– Обидно, – проронил начальник полигона. – Я сам чуть в петлю не полез. И, между нами говоря, ещё неизвестно, не засунут ли меня туда доблестные органы. Полгода готовились, новое оборудование гоняли на всех режимах, газгольдеры, насосы… Ткань перебрали, прощупали вручную чуть ли не каждый сантиметр – не пересохла ли. Предполётные испытания уже прокатали на всех режимах, со всеми нештатными чэ пэ, до каких додумались. Ребята сколько раз тренировались на перепады давления, на дефицит кислорода… Это ж крайняя тренировка была. На среду предварительно уже наметили действительный подъём. Может, я ещё застрелюсь. Серьёзно. Вот дождусь хотя бы первых результатов расследования и застрелюсь. Я ж всю душу вложил.

Я помолчал, а потом сказал:

– Если те, кто душу вкладывает, перестреляются, кто работать-то станет?

Он невесело засмеялся. Покачал головой, потом сказал:

– И то верно. Вот же… Я слышал, у буржуев такая профессия есть – психотерапевт. Вам бы, я гляжу, туда!

– Мне и тут есть чем заняться. Не хватало ещё буржуям муки их совести поганой облегчать. Пусть их покрючит.

Возгорание произошло непосредственно в испытательной камере, и по понятным причинам уже через несколько минут полыхало так, что сделать, в сущности, ничего было нельзя. Погибло в бешеном химическом пламени и взрывах газгольдеров пять человек, в том числе оба отрабатывавших экстремальные перепады давления стратонавта.

И вся вина Некрылова, вся, заключалась только в том, что он, согласно графику дежурств и вдобавок старший по званию, именно в день несчастья отвечал за противопожарную безопасность. Реально ли он недосмотрел чего, или случилась роковая случайность из тех, что предусмотреть нельзя, – закоротило, искрануло, клапан потёк, вентиль дефектный, прокладка потеряла эластичность… да шут её знает, эту новую технику, где, когда и в чём бес попутает. Неизвестно. И даже если через месяц кропотливой работы, или через два, доведётся выяснить, что вот именно из этой муфты в мир изошла трагедия, или вот от этой копеечной резинки размером с обручальное кольцо, или вот от этой медной волосинки, то и тогда, скорее всего, нельзя будет наверняка сказать, мог ли ответственный за безопасность, осуществляя штатную проверку и текущий осмотр, заметить неполадку и предотвратить сбой, или дефект был настолько незаметен, настолько внезапен, что даже самый добросовестный и дотошный человек не в силах был отвести огненную погибель.

Конечно, на то и назначаются ответственные, чтобы приглядывать за всем и, случись что, отвечать. Тут спору нет. Если назначать ответственных и не спрашивать в первую очередь с них, такие назначения превратятся в фарс, а то и в синекуру, а всерьёз никто ни за чем приглядывать не станет. Иван кивает на Петра, нам ли не знать. Но по факту Некрылов за всё уже ответил. Чёрные рассыпающиеся кости обоих стратонавтов лежали под обломками вперемешку, и даже понять, какие из них чьи, было невозможно.

Пять часов я просматривал то копии старых рекламаций, то протоколы былых проверок, то наспех, курица лапой, набросанные текущие отчёты, что успевали подойти от бьющихся среди обгорелых руин спасателей и дознавателей. Доводил их до бешенства, приставая с расспросами, когда они хоть на полчаса отползали с погорелья, чтобы отдышаться, выпить воды и распрямить спину кто на мягком диване в вестибюле, кто просто на траве, – потные, пропахшие горькой гарью, с воспалёнными красными глазами, полными отчаяния, насмотревшимися на такое, что и на войне не всяк день увидишь… И понял – нет. Никогда. Никогда люди не смогут узнать доподлинно, есть ли виноватые, и никогда я не смогу успокоить Серёжку, сказав ему: никто не сумел бы предотвратить беду, твой замечательный друг ни при чём, оно само. И никто никогда не сможет утверждать обратного: всё было бы, мол, в шоколаде, если бы не халатность презренного разгильдяя, недостойного своего воинского звания и вообще звания советского человека.

Ни обвинения, ни оправдания. Никогда.

На прощание мы обменялись с начальником полигона крепким рукопожатием. Солнце уже касалось горизонта. Как в детстве, оно садилось за лес. Картошка выкопана, ботва сметена в стожок – и сожжена. Сожжена. Вот такая теперь наша ботва.

– У вас сажа на щеке, – сказал я.

Он попытался стереть пятно ладонью, но жирная копоть лишь размазалась пуще. Поняв по моему взгляду, что чёрного кобеля добела не отмоешь, он криво усмехнулся и сказал:

– Ладно. Всё равно сейчас обратно лезть.

– Спасибо вам.

– Да не за что. Привет Москве.

Он помолчал и фатовато спросил:

– Так не стреляться, говорите?

– Я бы подождал, – приняв его ёрнический тон, ответил я.

Пожалуй, он единственно сейчас подходил, а то пришлось бы впадать в пафос, ненавистный всем дельным людям.

Начальник полигона глубоко вздохнул. Посмотрел назад, на пожарище. Я готов был к тому, что он – возможно, насилуя сам себя – всё же не утерпит и попросит: мол, замолвите там словечко, если меня на цугундер поволокут, вы же видели тут всё… И я готов был бы это сделать перед кем угодно – хоть перед Лаврентием, хоть перед Кобой. Потому что действительно видел.

Но он ни о чём не попросил. Запрокинул голову так, что едва не потерял фуражку; в последний момент поймав её на затылке, с минуту смотрел в предвечернее небо. В прозрачную зовущую глубину, которой было ещё так невообразимо много над летающими высоко-высоко стрижами. Потом сказал с болью:

– Прощай.

– Стратосфера никуда не денется, – поняв, сказал я.

– А мы?

Я в ответ только сжал его локоть.

– Думали до войны успеть, – негромко признался он. Помолчал. – А теперь не знаю…

Долго мы смотрели в небо оба. Каждый видел своё.

– Обратно я уж вас провожать не буду, – сказал он потом. – Ни минуты свободной… Шофёр вас домчит.

Я представил себе, как меня будут мчать обратно по тем же ухабам, и напоследок ещё раз встряхнул его руку.

Домой я вернулся около десяти вечера во вторник. Успел.

Серёжка к этому времени уже проспался и протрезвел, но ему всё ещё было нехорошо. После алкогольного удара всегда тоска, а тут ещё и впрямь тоска. Когда я вошёл к нему, он лежал в майке и трусах на кровати, закинув за голову руки, и смотрел в потолок. На звук открываемой двери он лишь слегка повернул голову.

– Привет, пап, – негромко сказал он.

– Привет, сын. Живой?

– Пациент скорее жив, чем мёртв. Мама за тебя тут волновалась.

– Успел, как видишь.

– Ну и что там?

– Там… Вот что там.

Я присел на край его постели.

– Никто и никогда не сможет теперь сказать точно и определённо, виноват Вадим или нет. Запомни. Ты за него поручился, но ты никогда не будешь знать, прав ты был или нет. И теперь тебе с этим жить.

Он не ответил, но у него задрожали губы.

– Но ты ведь сталинский сокол, а не фашистский ас. А знаешь, чем отличается сталинский сокол от фашистского бубнового аса? Не мастерством, нет. Мастерами и они быть умеют. Ещё какими. И не любовью к семье. Семью они ещё как могут любить, порой крепче нашего. Но фашистскому асу, чтобы спасти незнакомого человека, надо знать, что тому уже череп циркулем измерили, и просчитали челюстной угол, и что они там ещё делают – всё сделали и сказали: ариец. Тогда ас скажет: йа, йа, ви есть под моя защита. А сталинский сокол, если видит человека в беде, защищает его, не спрашивая. Ничего о нём не зная. Достаточно того, что тот в беде. Большевик, меньшевик, красный, белый, ариец, не ариец, виноват он в своей жизни в чём-то или не виноват… Человек. Человек, о котором могут подумать хуже, чем он, возможно, был, – это тоже человек в беде. Перестань гадать, виноват Некрылов или нет. Бери его под своё крыло, сокол. Навсегда.

Он глубоко вздохнул, и я понял, что, пока я говорил, он не дышал.

Некоторое время мы молчали, а потом он тихо сказал:

– Пап, я на несколько дней на дачу уеду. Побуду там.

– Один?

– Один. Отпустишь?

– Конечно. Только обещай, что ты там не начудишь и мы можем за тебя не волноваться.