Отказать Пигмалиону - Наталия Миронина

До вечера оставалось еще время, и Аля села писать письмо в Москву. В этом занятии она находила все больше прелести – написанный текст был ее миром, она могла разукрасить этот мир красками – яркими, грустными, блеклыми. Теперь она уже не ограничивалась открытками, а писала обстоятельные письма. Именно они стали средством общения с матерью – на словах ей было сложнее объяснить самому близкому человеку свои чувства, а чаще всего она и стеснялась это делать. Письма, лишенные звуковой интонации, позволяли преодолеть робость и подчиненность материнскому авторитету. Это же смягчало дочерний упрек – ты не верила, ты была против, а смотри, как у меня получается… И хотя получалось у Али совсем еще немного – в конце концов, она еще не стала певицей, самый главный шаг в жизни она уже сделала и не могла скрыть торжества. Это самое торжество и довольство собой проскальзывало в письмах, наполненных описанием мест, где никогда не довелось побывать матери, гордостью от приобретенных навыков самостоятельной жизни в чужой стране, радостью из-за первых успехов. Эпистолярный жанр помогал ей отчитываться перед матерью и не чувствовать себя уязвленной.

В семь часов Аля и Вадим вошли в Синюю гостиную. Стоящий у входа деревянный ангел проводил их буравчатым взглядом раскрашенных зрачков. Царапины на зрачках придавали взгляду молодого ангела эффект старческой катаракты. Аля не выдержала и прыснула. Вадим незаметно дернул ее за рукав, но через секунду оторопел – войдя в гостиную, они как бы перенеслись теперь уже в бурные двадцатые. Все собравшиеся в этой комнате, три женщин и четверо мужчин, были одеты по моде тех лет. Аля с восхищением уставилась на шелковые платья, расшитые стеклярусом, крохотные изящные сумочки и украшения, которые в изобилии присутствовали на шеях и запястьях дам.

– Прошу познакомиться! – Откуда-то сбоку появился герр Тенин и взял под руки их обоих, таким образом давая понять, что эти двое находятся под его особым покровительством. – Фрейлейн Корсакова и герр Спиридонов.

Все присутствующие заулыбались. В гостиной воцарилось то самое оживление, которое свидетельствует об интересе к новым гостям.

С ними раскланивались, говорили слова приветствия, из которых следовало, что эти люди только и мечтали познакомиться с удивительно талантливой девушкой из России и ее дальновидным, обладающим потрясающим коммерческим чутьем импресарио. Разговоры, наполненные сложными комплиментами, начинались по-немецки, но потом, коль скоро становилось понятно, что Вадим говорит только по-английски, а Аля – по-немецки, шли на двух языках. Аля, сначала растерявшаяся от такого внимания, помалкивала, но необходимость помочь Вадиму в немецком потихоньку освободила ее от напряжения. Беспрестанно поправляющая темные пряди у раскрасневшихся щек, она улыбалась, успевая отвечать и переводить. В какой-то момент она поймала взгляд Тенина и удивилась его нежности. Ей вдруг стало неудобно – так неудобно было рядом с влюбленным в нее преподавателем музыки Сергеем Фомичом. Неопытность и привитая матерью излишняя осторожность заставили ее ответить строгим, непонимающим взглядом. Впрочем, очень быстро общий разговор, в котором нельзя было не участвовать – ведь речь шла преимущественно об искусстве, – отвлек ее. Тем более герр Тенин оказался в центре этой беседы.

– Я всегда завидовал людям, умеющим петь! В этом искусстве очень редко подражание. Певческий талант – он как отпечатки пальцев, неповторим. Сами посудите, можно ли скопировать ноту «ля»? Можно. «Ля» – это «ля», но пропоет ее каждый по-своему, скопировать тембр, интонации, голосовые регистры – это, видите ли, практически невозможно. Возьмите два сопрано, и они оба исполнят одну и ту же арию по-разному. Увы, в живописи дело обстоит иначе. Это я вам заявляю с полной ответственностью. Знаете, к какому выводу я пришел? – Тенин помолчал, а потом с грустью в голосе продолжил: – Я – плохой художник! И чем старше я становлюсь, тем больше и больше я в этом убеждаюсь.

На этих словах по гостиной прошел неровный гул – каждый из присутствующих, кроме Али и Вадима, поспешил опротестовать услышанное.

– Не спорьте, господа, – повысил голос герр Тенин, – я говорю это не для самоуничижения, не для того, чтобы услышать ваши дифирамбы. Я говорю о том, что сам чувствую и вижу. В детстве моим любимым занятием было разглядывание репродукций картин – в альбомах, на открытках. Рисовать я учился, стараясь скопировать то, что видел. И что же? К двадцати пяти годам, закончив художественную школу и став студентом академии, я уже знал все о приемах великих мастеров. Золото Тициана, мазок Ренуара, ломаная перспектива Мунка… Я препарировал чужое творчество и при помощи известных приемов создал свое. И вы знаете, эффект был поразительным! Я имел успех. Хороший коммерческий успех… Но впечатление от увиденного… оно растворялось, как молоко растворяется в чае. Остается только легкий привкус чего-то. О нет, это не искусство, если оно имеет привкус, но не имеет ярко выраженного вкуса. Вы знаете, чего я боюсь больше всего? Я боюсь однажды проснуться и подумать: «Надо мне было идти в водопроводчики!»

– Так вы – художник?! – Деликатная и тактичная Аля прямо-таки выдохнула свой вопрос.

– Вот видите?! – Тенин рассмеялся. – А вы, фрейлейн Корсакова, разве не знали?

– Нет, не знала…

– Вот видите, значит, я плохой художник, раз такая умная и образованная барышня не видела моих картин…

– Я тоже не знал, – заметил Вадим, – но разве дело в ваших картинах? Дело в обстоятельствах, которых порой так много, что они мешают узнать важные вещи. А еще в нашей художественной безграмотности…

– Ты просто всегда мало интересовался искусством, братец! Великий молчун, тебя больше всего на свете интересовали математические задачи! – Этот голос раздался неожиданно со стороны большого французского окна. Все обернулись и увидели высокого и очень красивого молодого мужчину. Он вошел в гостиную и после этой фразы, сказанной по-русски, поприветствовал всех на правильном английском языке. Быстро стало ясно, что некоторых из присутствующих гостей он знает, и знает неплохо. Молодой человек держался весело и дружелюбно, не прикладывая к этому никаких усилий, – в жестах, манерах чувствовалась светская закалка, ставшая навыком и служившая теперь щитом. Нельзя было придумать более неподходящей ситуации для появления в этой гостиной – внезапное откровение хозяина и неловкость гостей. Казалось, что новый гость подслушивал, но ни одно из этих соображений не смутило вновь прибывшего. Он всем своим видом показывал, что широкая улыбка, дорогая стрижка и отлично сидящий костюм исправят любую оплошность. И его уверенный вид убедил остальных. Гости заулыбались – они были благодарны, что появился кто-то, кто избавит их от нелегкой задачи возврата беседы в безмятежное светское русло. Так приятно было изобразить легкое недоумение, радостное удивление и радушие. Вновь прибывший был одет в некое подобие морской формы, сидевшей на нем очень убедительно – настолько, что у особо впечатлительных могла бы начаться морская болезнь.