Ночь без любви - Виктор Пронин

— А! — Ксенофонтов пренебрежительно махнул рукой. — Вале все это неинтересно слушать, да и тебе надо торопиться. Позвони как-нибудь… А сейчас, если ты не возражаешь, мы сходим к реке, а, Валя?

— Можно, — кивнула девушка, ей, видно, хотелось побыстрее уйти из этой гудящей толпы.

А поздно вечером, когда Ксенофонтов уже собирался спать, в дверь неожиданно позвонили. Оказалось, Зайцев. Он не торопясь повесил плащ и прошел в комнату. Сбросив кота с кресла, он уселся на теплое еще сиденье, скрестил руки на животе.

— Познакомился с толстогубым? — спросил Ксенофонтов.

— Только что закончился обыск. Почти все транзисторы целы, в гардеробе лежали. Правда, пару уже успел продать.

— Быстро ты управился, — одобрительно сказал Ксенофонтов. — Мне так никогда не суметь.

— Я слушаю, — напомнил Зайцев.

— А, Валя… Все в порядке. Оказывается, она постоянно читает мои материалы в газете… Ты не представляешь, как ей поправился очерк о слесаре Жижирине! Она говорит, что даже слезы навернулись на глаза, когда читала о его детских годах. Представляешь, в таких глазах слезы!

— Издеваешься?

— Ладно-ладно, успокойся. Все понял… Но что бы это мне с тебя взять? — Ксенофонтов в задумчивости охватил ладонью подбородок. — Пиджачишко твой мал, да и не нравится он мне, срамиться только… Галстук? Нет, это поводок какой-то замусоленный. Пиво? Все уже закрыто, нигде не достанешь… Послушай, а если я попрошу тебя спеть? Спой, старик! Знаешь какую? Эту… «Лучше нету того цвету», а? «Вся душа моя пылает, вся душа моя горит…» Спой, а? А то, понимаешь, в душе никакого подъема! Ведь надо чем-то заинтересовать человека, поощрить… Начинай, старик, а я подпою. Давай!

Зайцев, вначале слушавший Ксенофонтова с недоумением, потом с возмущением, в конце концов все-таки сдался. Видно, удачная операция по задержанию ночного грабителя привела его в хорошее настроение, и он со смущенной ухмылкой, ужасным скрипучим голосом пропел один куплет.

— Старик! У тебя настоящий лирический тенор! Таким голосом петь и петь! Ты не за свое дело взялся, нет… Бросай, старик, злодеев ловить, начинай петь. Сначала в самодеятельности прокурорской, потом, глядишь, на смотр попадешь, я о тебе напишу как о молодом даровании, а главное, пошлю на радио заявку: хочу, дескать, послушать арию тореадора в исполнении следователя Зайцева. Вот смеху-то будет!

— Я слушаю! — в который раз повторил Зайцев.

— Хорошо. Прежде всего ты должен знать, что мы с тобой живем в разных городах. И каждый живет в своем городе. Ты вот где живешь, где дни и ночи проводишь? Прокуратура, милиция, камера, носишься в машине с зарешеченными окнами, общаешься с толстогубыми грабителями. У меня свой город — типография, редакция, передовики производства, обязательства, красный флажок на станке, красивая девушка Валя, которая сегодня очень куда-то торопилась…

— Парень у нее, — обронил Зайцев. — А вчера у него было ночное дежурство, вот она и пошла в кино одна. Жаль мне тебя, Ксенофонтов, жаль.

— Ладно, ладно. Ты слушай, если здесь кто и нуждается в жалости, так это ты. Прежде чем начинать следствие, ты должен знать, в каком городе живет твой клиент, наметить точки его душевных интересов. А ты сразу — отпечатки, сумма убытков, собака по следу, руки вверх! Чепуха это все, старик. Человека понять надо, в душу ему заглянуть, с уважением заглянуть, а не с криком: «Ваши документы!» Вот та же Валя, в каком городе она живет? Не знаешь. Могу сказать. Кино, очередь за сосисками, швейная фабрика… Там машинки рядами до горизонта, и все работают, и все план перевыполняют. И головки девичьи тоже до горизонта. А у них глаза знаешь какие… И эти глаза смотрят на иглы снующие и больше ничего не видят. А иглы даже по ночам во сне перед ними пляшут…

— Да, я знаю, она на фабрике работает, — заметил Зайцев.

— А что касается этого радиолюбителя, то все настолько просто, настолько… Помнишь, ты сказал, что он в магазине телевизор включил?

— Ну и что? — насторожился Зайцев.

— А время ограбления?

— После двадцати двух…

— А помнишь, как на набережной я газету купил?

— Помню. Но ты ее и не читал… Свернул в трубку, и все.

— Как ты думаешь: зачем я ее купил? Ведь редакция газеты получает, зачем мне покупать?

— Черт тебя знает… Купил и купил. Делов-то!

— Эх, старик… Ничего в жизни не бывает просто так… Даже газету человек покупает с какой-то мыслью. А тебя эта моя глупая покупка никак не насторожила, не озадачила… Равнодушный ты человек, Зайцев, безразличен к людям. Нельзя тебе следователем работать. А может, и ничего, работай… Газету я не читал, но заглянуть в нее заглянул. Прямо у киоска. Газета-то вчерашняя!

— Ну и что с того, что она вчерашняя?! — закричал Зайцев, уже не сдерживаясь.

— Меня интересовала программа телевидения. Вчерашняя.

— Ну? Ну?!

— Я хотел узнать, что же показывали после десяти вечера. А показывали, оказывается, футбольный матч… «Днепр» — «Бавария». Вопросы есть?

— Ну, показали матч… А дальше?

— Что же это за грабитель такой, который, забравшись в магазин и нагрузившись транзисторами, не может удержаться от того, чтобы телевизор включить? Что за человек такой? Или, думаю, дело в передаче? Может, показывали нечто необыкновенное? Да, показывали игру сильнейших команд континента. Понял? Кто же не может удержаться, чтобы не взглянуть на матч хоть одним глазком, даже рискуя свободой и независимостью? Болельщик. Отчаянный, безрассудный, безумный болельщик. Где водятся такие болельщики? В парке водятся. Ты вот живешь в своем криминальном городе, а в города других людей не наведываешься. А я наведываюсь. Поэтому я сижу в кресле и слушаю, как ты тут козлом заливаешься. Тоже еще! Душа у него, видишь ли, пылает, душа у него горит! — Ксенофонтов взбрыкнул ногами и захохотал в полном восторге от своей выдумки.

Вопрос для убийцы

Ксенофонтов еще раз окинул взглядом свой очерк, напечатанный на второй полосе, оценив его расположение, название, полюбовался размером. И откинулся на спинку стула, чтобы солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву деревьев, упали ему на лицо. Усы Ксенофонтова на солнце отливали медью, в комнате пахло типографской краской от свежего вороха газет, и в каждой был его очерк о таксисте Апыхтине, который не только доставляет пассажиров по адресу, но и сдачу, случается, отсчитывает, и может даже помочь выставить чемоданы из багажника. Да, хороший человек этот Апыхтин, и слава им вполне заслужена. Глядишь, подбросит как-нибудь в неурочный час, чего не бывает, подумал Ксенофонтов, и рука его привычно потянулась к телефону.

— Следователя Зайцева, пожалуйста!

— Он на задании. Позвоните позже.

Положив трубку, Ксенофонтов так и остался сидеть, не снимая руки с телефона. И хотя за последнюю минуту в мире ничего не изменилось, Ксенофонтов, как и прежде, сидел в белой рубашке с закатанными рукавами, нарядно осыпанной солнечными зайчиками, благодушное настроение уходило из него, как воздух из проколотого мяча. Ксенофонтов остро ощутил уязвленность. Где-то рядом происходят события, решается чья-то непутевая судьба, а он ничего не знает, ничто от него не зависит, никому он не нужен…

Он вспомнил, что и вчера не разговаривал с Зайцевым, а несколько дней назад, когда удалось поймать друга по телефону, голос у того был какой-то нетерпеливый, Зайцев отвечал невпопад, если не сказать — с раздражением. Пожалуй, все-таки с раздражением, подумал Ксенофонтов, чтобы ощутить обиду сильнее.

Почему-то вспомнилась девушка, которая не пришла к нему на свидание в позапрошлом году, более того, вышла замуж за алкоголика, любит его поныне, а на Ксенофонтова при встрече смотрит без всякого сожаления. Обидно. Вспомнилась двойка, которую с непонятным наслаждением влепила ему учительница математики лет пятнадцать назад. Теперь-то он понимал, что поступила она в полном противоречии с учением замечательного педагога Сухомлинского.

— Так, — протянул вслух Ксенофонтов, складывая газету. — Вот, оказывается, какие мы… Лучшие друзья таятся и не могут сказать душевное слово. Да, мы готовы признаться в суевериях и невежестве, дескать, дурного глаза боимся, нечистой силы остерегаемся и потому молчим. На самом-то деле своих же друзей опасаемся. Не брякнуть бы лишнего, чтобы не выдали тайну твою заветную, надежду трепетную, не пустили бы по миру твои сомнения, мысли твои крамольные, страхи ночные. А то, глядишь, выводы кто нехорошие сделает, вопрос задаст строгим голосом. И нечего тебе будет ответить, нечем оправдаться, поскольку вопрос-то задастся не для того, чтобы ты отвечал на него, а чтоб осознал свою зловредность и приготовился к испытаниям. Наши страхи сделались настолько привычными, что не видим мы в них безнравственности, а свою осторожность называем мужественной сдержанностью и даже готовы восхититься собой. А вот обменяться с другом услышанным, понятым, тем, что озарило тебя, кажется противоправным, осталось совсем немного. Вымирают. Полагаю, оттого, что пищу заглатывают, не прожевывая.