Моя сумасшедшая - Андрей Климов

— Он у тебя славный…

— Верно, — Олеся поднялась. — С квартирой уже все решилось… Надо бы позвать Майю и заставить поесть. Теперь она не успокоится, пока не дойдет до самого верху. Поедет в Москву, ляжет костьми, будет обивать пороги, чтобы обоих — Павла и Митьку — вытащить. Надеется на помощь жены Шумного, но теперь это вряд ли…

Она умолкла на полуслове: в коридоре возникла легкая фигурка Светличной. Олеся окликнула ее, но женщина прижала палец к губам:

— Тише, девочки! Почудилось, что дверь парадного хлопнула. Так только Митька врывается — с размаху…

Но это был не Дмитрий. Через пару минут в дом ввалился распаренный Никита Орлов. Окинул взглядом стол, оживленно потер руки:

— Картошечка, тушеночка… Запируем!.. Нету там никого, Юлия Дмитриевна…

Юлия едва заметно покачала головой — держи язык за зубами, и привстала, чтобы пропустить его к столу.

— Встретил во дворе Гордея Курченко, — Никита тут же потащил к себе тарелку, — вместе с его девчонками. Обе нарядные, веселые, хохочут, а сам чернее тучи. Глянул, поздоровался сквозь зубы — и домой.

— Ешь… — хмуро сказала Олеся. — С чего ему радоваться? Сильвестр ближе всех к огню. Удивляюсь, что его до сих пор не трогают. Наоборот — получил новое назначение в Киеве; осенью переезжают всей семьей. Ходят слухи, что в его квартире поселятся Иван Шуст с сестрой Булавина…

— Может, оно и к лучшему, — Майя поднялась. — Я ухожу, есть дело. Леся, ключи пусть останутся у тебя, а Никиту я очень настойчиво попрошу проводить Юлию… Дорогая, можно тебя на два слова?

Юлия прихватила папиросы и последовала за Майей. На угловом затененном балкончике в беспорядке толпились горшки с засохшими цветами, плетеное кресло с брошенным пледом, на соломенном мате корешком вверх лежала книжка очерков Павла. Юлия подняла и положила на кресло.

— Наши с Митей родители еще живы, — задумчиво проговорила Майя, стряхивая пепел за перила. — Отец совсем одряхлел. Церковь, где он прослужил всю жизнь, сначала заколотили, а потом сожгли. Его не тронули — что взять с нищего сельского попа? Мы с Павлом были у них на Рождество. Везли еду — все, что смогли собрать. За эти два года больше половины тех, кого отец крестил, — в могиле. А он свое: верует и совершает таинства. Дмитрий не поехал, а потом жалел — было предчувствие, что больше не увидит их…

— Майя, может, все-таки обойдется?

Светличная щелчком отправила окурок через перила и встретилась взглядом с Юлией.

— Я тебя об одном попрошу, — неторопливо проговорила она. — Не уничтожай ничего Митиного. Письма, записки, блокноты с эскизами, в общем — чепуха, но будет жалко. Там, в кошелке этой, есть и кое-что оставшееся от мужа и от Павла… Спрячь у Дины где-нибудь в сарае. К ней не сунутся: дама заслуженная, участник Циммервальдской конференции и прочее. Никита тебе поможет.

Юлия усмехнулась.

Дина Павловна Бергер, хозяйка дачи в Слатино, трепетно относилась к ее отцу, однако столь же трепетно почитала власть. Как только Юлия предстала перед родителями с сообщением, что порвала с мужем, Дина Павловна взвилась на дыбы, назвала ее слабоумной и пригрозила собственноручно отправить обратно к супругу. Дальняя родственница Рубчинских, старая дева, она большую часть жизни провела в ссылке и эмиграции. Недолго работала секретарем у первого мужа Майи, затем перешла к Шумному, но вскоре серьезно заболела и, узнав свой диагноз, приобрела домишко в пригородном поселке, где и жила круглый год на персональную пенсию вместе с двумя собаками и десятком приблудных кошек. Теперь Дина Павловна писала мемуары.

— Я сделаю, Майя. Давайте прощаться…

Откуда ей было тогда знать, что череда мучительных прощаний с прошлой жизнью растянется на десятилетия. И это было только первое звено в цепи потерь.

С Никитой они расстались на вокзале. По пути он дал полный отчет о походе в мастерскую Казимира. «Я, Юлия Дмитриевна, — негромко сообщил Никита, — сначала усомнился. Постучал — не отпирают. Но шторы на окнах раздвинуты. Попробовал заглянуть — ничего не видать, полуподвал все-таки. Вернулся к двери и для верности опять стучу — уже посильнее. Тут, слышу, сверху кричат: „Чего расшумелся? Его еще вчера увезли…“ Стоит мужик в фартуке с бляхой, при нем метла и ведро — дворник тамошний. Я поднялся, хотел расспросить, а дворника след простыл, и вокруг — ни души… Вы расстроились?» — он встревоженно заглянул ей в глаза.

— Ну что вы, Никита! Скорее, рада. Значит, все у Казимира в порядке… Чего не скажешь о других наших новостях…

Вагон дачного поезда оказался на удивление свободным. Юлия спрятала кошелку под лавку и всю дорогу неподвижно следила, как по левую сторону проплывает широкая, местами обсыпанная мазанками, долина Лопани, плотные купы приречных осокорей, мелкие озерца, заросшие тростником и ситником.

На даче, еще не заходя в дом, она сразу же спустилась в просторный сухой подвал и спрятала свою ношу в дальнем углу под грудой клепки от рассыпавшейся кадушки. Потом, как ни в чем не бывало, вместе с соседом-фельдшером натаскала воды из колодца, растопила в летней кухне, перемолвилась словечком с отцом…

Но едва начало смеркаться, откуда ни возьмись вихрем налетел Балий. Будто между ними ровным счетом ничего не произошло. Он был на «эмке» без шофера, привез груду пайковой провизии, Юлии — цветы, и остался пить чай. Весь вечер шутливо ухаживал за Диной Павловной, совершенно очаровав старуху.

Потом увел Юлию в сад и категорически заявил, что без нее отсюда не уедет. Точка. На что она сумрачно ответила, глядя в его наглые и умоляющие глаза: «У меня, Вячеслав, единственное условие. Я вернусь, если ты дашь распоряжение освободить Митю Светличного. Завтра утром он должен быть дома!»

Балий сморгнул раз, другой, а затем рассмеялся. «И только-то?! — снисходительно сказал он. — Не беспокойся: выпустят твоего приятеля. Никому он не нужен, к тому же парень оказался безвредный, хоть и с гонором. Обещаю твердо. Но только дай пару дней, я же не волшебник!»

Чувствовал он себя в эту минуту просто превосходно. Карта сама шла в руки, и все оказалось даже проще, чем он предполагал.

За руль «фиата» сел паренек в серой косоворотке из гаража наркомпроса. Тот, что раньше возил Шумного, а теперь был на подсменке. Захлопнул изнутри дверцу, поерзал, осваиваясь, и несколько секунд с любопытством разглядывал незнакомую приборную панель. Шуст велел не мешкать, поднять откидной верх — уж слишком много вокруг любопытных глаз — и ехать к Булавиной.

Машину не сегодня завтра отберут, это ясно. У Фроси, как всегда, каша в голове, и автомобильчик, предоставленный секретарю наркомата во временное пользование, она восприняла как личный подарок. Не вникая. Лишнее доказательство, что живет в нереальном мире. Не то спит, не то грезит.

Сейчас она сидела рядом с Шустом на заднем сидении и пока вела себя тихо. Только мелко-мелко тряслась, царапая обкусанными ноготками сквозь шелковый чулок острую коленку. Кожа под чулком уже кровила. Иван не без усилий оторвал ее руки, стал одергивать платье; Фрося тут же повернулась к нему и судорожно вцепилась в полу пиджака.

— Тише, тише, маленькая, потерпи, — зашептал, как ребенку, поглаживая между лопаток. — Я с тобой… успокойся, сейчас вызовем доктора, порошочки какие-нибудь пропишет, уснешь спокойненько и не будешь ни о чем думать…

Шуст и сам катастрофически устал, был на последнем пределе. С того момента, как поздним вечером он заявился к Фросе, — прямиком с дачи всемогущего куратора ГПУ, по пути заехав в больницу, где тело Булавина уже спустили в больничный морг, — граница дня и ночи для него стерлась. Мало того, что выпало сообщить невесте о смерти Александра Игнатьевича, пришлось принять и первый удар ее отчаяния. Он и не догадывался, как это бывает.

Сначала она не поверила: требовала доказательств, выкрикивала нелепые обвинения, металась по квартире, рвала и разбрасывала одежду, наконец кинулась к телефону. Вернулась с серым старушечьим лицом и прошелестела бескровными губами: уйди, не хочу жить… Но он остался, не бросил. Даже сам приготовил дозу. Вместо благодарности Фрося криво усмехнулась — вот, больше не нужно прятаться от брата. Порозовела. А потом — пошло-поехало. Расскажи, как случилось. Ты же видел. Ты там был. Откуда стреляли? Кто? Зачем вы вообще на эту охоту потащились… лучше б Балию башку продырявили… Сволочь… ненавижу… Как же я теперь без Саши? Он единственный, он мне все прощал… Он меня понимал… Дай еще, достань, ты что, не видишь, как мне больно, Иван!..

Все пало на него. Звонки каких-то бездельников с фальшивыми соболезнованиями. Растерянность. Даже одежду для покойного пришлось подбирать самому. Рыться в шкафах, гладить рубашку, искать галстук… От Фроси никакого толку: она тупо бродила по дому, наталкиваясь на мебель, и временами начинала выть. Пакет с вещами отвез куда следовало. Принял Письменный — в больнице уже толклись люди из ГПУ и наркомата, кивнул, пожал руку. Заговорил о каких-то подробностях, но Ивану Митрофановичу было не до того — в развороченной квартире Булавина нетерпеливо ждала та, которую невозможно было уговорить проглотить кусок хлеба или сделать глоток воды — организм на все отвечал спазмами и рвотой.