Философ - Джесси Келлерман

Как по-вашему, можно так жить? Соскакивать с катушек при каждом контакте с людьми, шарахаться от каждого пустяка, это, знаете ли, изматывает, вот и скажите мне, можно так жить и не сойти с ума?

А при первом свете зари я вылетал из кровати, спасаясь от неописуемых снов.

Через шесть дней после того, как я совершил два убийства и спрятал трупы в лесах Новой Англии, кто-то позвонил у моей двери. Я заскочил в ванную, чтобы проверить лицо, добавил на него немного тонального крема, расправил складки на рубашке и, открыв дверь, увидел улыбавшегося детектива Зителли. С ним был еще один мужчина, тоже, судя по выправке и выражению лица, полицейский. Бледный, с завивающимися наподобие буравчика рыжими волосами и носом пуговкой, он выглядел как типичный бостонский ирландец, хотя чрезмерный рост – он был дюйма на три, самое малое, выше меня – наводил на мысль о скандинавском дедушке. Он неприятнейшим образом оглядел меня, причем глаза его задержались на нашлепке, украшавшей мою правую скулу.

– Простите, что побеспокоили, – сказал Зителли. Из кармана его пальто торчал свернутый в трубку бурый конверт, зловеще толстый. – Это детектив Коннерни. Ничего, что мы в такое время?

Я не без труда, но обрел дар речи:

– Э-э. Да. Прошу вас. Входите.

Они, как это принято у полицейских, встали посреди гостиной.

Я спросил, не желают ли они что-нибудь съесть.

Зителли прихлопнул ладонью по конверту.

– Чашка кофе – это было бы роскошно.

Поскольку предложение мое искренним не было, пришлось объяснить им, что кофеварки у меня нет. Может быть, чаю? Зителли помахал рукой: нет, спасибо, но Коннерни сказал: «Конечно», все еще глядя на меня так, точно я ему деньги задолжал. Я предложил им устраиваться поудобнее и покинул гостиную – так медленно, как мог.

Ладони у меня вспотели, открыв кухонный шкафчик и достав из него большую чашку, я уронил ее, она грохнулась об пол и разбилась вдребезги. Встав на колени, я торопливо смел осколки в ладонь. Ордер. Вот что у него в конверте. Документ, в котором сказано: тебе конец. Да, бесспорно, но там должно лежать и другое, много другого, иначе он не был бы таким толстым. Скорее всего, показания – Чарльза Палатина, доктора Карджилл – насчет моих низких нравственных качеств, корыстолюбия и мелочности. А может быть, свидетельские показания о каждой из покупок, совершенных мной 28 и 29 декабря, начиная с туристских ботинок и кончая одеялами и приправленным сигаретным пеплом омлетом из «Закусочной Жан-Люка». Сделанные службой наружного наблюдения снимки, на которых я еду, сжимая побелевшими руками руль, по I-95, забрасываю, согнувшись, ее листвой и подношу зажженную спичку к дымящемуся подолу его рубашки. Отчет об анализе ДНК, сообщающий, что кожа, частички которой были обнаружены под ее ногтями, содрана с моей физиономии во время драки. Из соседней комнаты доносились два мужских голоса – полицейские разговаривали. Обо мне, разумеется, прикидывают, как я буду вести себя во время ареста, как взять меня врасплох, окажу ли я сопротивление. Кто из них будет держать меня за руки, кто за ноги. Кто зачитает мне права. Свяжут ли меня по рукам и ногам? Или все пройдет цивилизованно – сначала чайку попьем, поболтаем о том о сем, а там уж и в «обезьянник»? Я здорово облегчил им работу моей беспечностью, не так ли? Я взглянул в сторону крыльца для слуг: может, выскользнуть через боковую дверь? И побежать, не останавливаясь, пока не перестанет идти снег, пока он не заметет все мои следы и не освободит меня от этого ледяного, холодного ада? Я смогу начать новую жизнь в каком-нибудь городке. Смогу отправиться – нет, не домой, наверное, но в какое-то место, достаточно близкое к дому, найти работу, которая обеспечит мне прожиточный минимум, сменить имя. Да, но куда я отправлюсь? И как? В моем распоряжении нет подпольной сети, в которой я мог бы укрыться. У меня нет «контактов». Все, что я делал до этой минуты, было импровизацией, основанной, по сути ее и логике, на кинофильмах. А в настоящей жизни они не срабатывают. И разумеется, полицейские предвидели мою реакцию и поставили своих людей прямо в конце подъездной дорожки… Нет, бежать я не могу, – во всяком случае, сейчас. Придется вернуться к ним. Что выглядело равно немыслимым. Эти двое – первые за неделю люди, с которыми мне придется по-настоящему разговаривать, и я, зная то, что знаю, сдерживаться в их присутствии, скорее всего, не смогу. Они представляют Закон. А я чувствую, что совершенное мной вытатуировано на моем лице. Оно и вытатуировано. Нужно еще раз намазаться кремом. Я услышал смех Зителли, и у меня перехватило горло, мне показалось, что на кухне резко подскочила температура. Я думал о том, что мне следует перестать думать. Следует действовать. Чем дольше я взвешиваю мои возможности, тем меньше их у меня остается. Встроенные в плиту часы тикают невероятно громко, время уходит, слишком много времени, ты хоть кран открой. Они там ждут, у них возникают подозрения – никто же не приготавливает чашку чая так долго. Я поставил чайник на плиту, склонился над ним, умоляя его закипеть.

– Знаете, на этот счет даже поговорка имеется.

В двери стоял, почти подпирая макушкой притолоку, Коннерни.

– И какие же у меня возможности выбора? – спросил он.

– Э-э, – проблеял я.

Он обошел меня, оглядел построенный мной на рабочем столе зиггурат из коробочек с чаем. Снял с него одну из верхних, прочитал надпись на ней:

– «Взрыв самбука».

И взглянул на меня, ожидая комментария.

– Пикантный, – сообщил я.

Он вернул коробочку назад.

– А вы меня не узнали, верно?

Я жестом показал, что нет, не узнал.

– Даю намек, – сказал он. – Готовы? Значит, так: недостаточно делать то, что было бы достойным нравственно и отвечало закону; деяние должно совершаться во имя закона. – Он улыбнулся: – Соображения имеются?

Появился Зителли:

– Вижу, вечеринку перенесли сюда?

– Э-э… – выдавил я.

– Итак, ваш ответ? – спросил Коннерни.

Я покачал головой.

– «Кант и Идеал Просвещения». – И он ткнул в меня пальцем: – Вы были моим АП.

К Зителли:

– Он был моим АП.

– Что такое АП?[29] – поинтересовался Зителли.

– То, что ваши люди называют «задрот».

– Наши люди?

– Немытое большинство, оно же простой народ.

– Вот же типчик… Семнадцать лет проработал в полиции, а более наглого ублюдка я не встречал.

– Ха-ха, – выдавил я.

– Совсем меня не помните? – спросил Коннерни.

– А ко… э-э. Когда…

– Первый семестр моего последнего курса. Стало быть, осень две тысячи второго.

– Я… Простите. За многие годы у меня было столько студентов, что…

– Да ничего страшного, – сказал Зителли. – Не все же такие, как он – жутко памятливый, здоровенный рыжий ирландец с крошечным пенисом.

Коннерни хохотнул.

– Ха-ха-ха, – поддержал его я.

– Он был хорошим преподавателем? – спросил Зителли.

– О да, – сказал Коннерни. – Отличным. И группа у нас была отличная. Мелицки вот жалко.

– Да, – сказал я и, почувствовав, что следует что-то добавить, спросил: – Так вы учились на философском?

– На социологическом.

– Это на котором в карте мира разбираться учат? – спросил Зителли.

– Только не в Гарварде.

– Ах-ах-ах, – произнес Зителли. – Ну извините.

– Ха, – произнес я. – Ха-ха.

Зителли спросил у Коннерни, поставил ли я ему пятерку.

– Четыре с плюсом, – ответил Коннерни.

И улыбнулся мне.

Засвиристел чайник. Когда мы вернулись в гостиную, Зителли протянул мне конверт. С мгновение я поколебался, как будто, отказавшись принять его, опроверг бы тем самым все, что говорится в нем на мой счет. Однако принял и приподнял клапан. В конверте лежала ксерокопия диссертации Альмы.

– Оригинал верну, как только смогу, – сказал Зителли. – Я подумал, что пока вам сможет пригодиться и это.

– Спасибо…

– Да не за что. И простите, что мы явились без предупреждения. Просто были по соседству, и, ну, я понимаю, как странно это выглядит, но мне пришло в голову – может, вы покажете моему другу библиотеку, если это не слишком неудобно? Он в таких вещах разбирается. Вы не против? Несколько минут, не больше.

– Идите за мной, – сказал я.

Я прошелся там по каждому квадратному дюйму раз десять, самое малое. И у меня не было никаких оснований предполагать, что эти двое пришли сюда по причинам, отличным от простого житейского любопытства. Я постарался – думаю, небезуспешно – изобразить безразличие собственника. И тем не менее такого страха, какого я натерпелся в те двадцать пять минут, мне испытывать еще не приходилось. Впрочем, то, что делало происходящее столь изматывающим нервы, одновременно позволяло мне сохранять видимость спокойствия, а именно абсурдность всей ситуации: парочка детективов из отдела убийств разгуливает по комнате, которая совсем недавно служила временным моргом. На свой манер, это было невероятно смешно, и, пока они ошеломленно прохаживались по библиотеке, я давил в себе приступы хихиканья.