Ирина Дедюхова Армагеддон № 3 - Ирина Дедюхова

Лев Борисович говорил, преодолевая какие-то сомнения, которые вдруг стали появляться непосредственно внутри его головы. Будто кто-то внутри него, практически он сам, а вовсе не Вильгельм Бенедиктович, склочно пытался возразить самому себе без всякой логики, вне связи с долгими тяжелыми раздумьями о поведении своего шефа: «Но ведь продавался только этот клуб! Ты же знаешь, мадридский «Реал» — не продается. А знаешь, как мне с самого детства хотелось купить мадридский «Реал»? Знаешь, какое трудное у меня было детство? Как обидно, когда говорят об этом клубе, будто это единственная возможность влезть в круги европейской аристократии! Все мы родом из детства, все мы играли мальчишками в футбол… Вот пускай теперь все они обосруться!»

«Что за черт?» — сказал себе Лев Борисович в качестве психологического мониторинга, но попытался продолжить речь связно и логично:

— Яхты эти, курорты, дворцы за рубежом… Я в принципе не возражаю… Трудное детство, то да сё… Черт! Но вывозя полмиллиарда долларов, вы показываете всем недоброжелателям, что деньги попросту отсосаны неприбыльными дочками. Мне эта прокурорша, знаете, что сказала по телефону? «Если твой шеф умеет честным путем заработать в России полмиллиарда, то он ни за что бы не удержался и сделал бы из них в России же, судя по динамике роста его доходов, через год два-три миллиарда баксов. Раз вывозит — значит, он умеет только воровать».

— Долго объяснять, Лева, — прошептал почти в ухо шеф. — Тем более, что все равно тебе сейчас мною становиться придется. Сейчас на все твои насущные вопросы отвечу и твоей подружкой займусь.

Лев Борисович уже не успел удивиться такому безапелляционному заявлению, поскольку, еще высказывая нелицеприятные вещи, почувствовал странную пустоту и легкость в голове. Еще он почувствовал себя словно в ловушке, когда понял, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Никакой физической боли он не ощущал, но в нем вдруг забилась и неукротимо завыла от нечеловеческой боли та крошечная часть его высоко развитого интеллекта, которую он полагал чем-то вроде совести, и всегда умел заставить ее замолчать…

Из конференц-зала Лев Борисович вышел вместе с господином Восьмичастным. Вильгельм Бенедиктович чувствовал себя неважно, поэтому секьюрити бережно поддерживал его под руку. Вильгельм Бенедиктович ощупывал свое лицо с такой гримасой, будто у него невыносимо болели зубы. Лев Борисович, напротив, чувствовал себя неплохо, хотя черный бостоновый костюм от Кардена сидел на нем несколько мешковато.

— Лен, так если ты говоришь, что они на тебя напали, тебе надо не домой ехать, а в прокуратуру, быстро протоколы заполнять и арестовывать всех к чертовой матери! Я, конечно, все подпишу, как свидетель, но их сразу брать надо было! Может, я чего не понимаю в ваших делах, но ведь завтра все они отопрутся! Еще и заяву на тебя накатают, что ты их за здоров живешь «черемухой» опрыскала, — сказал Лене Венька Сухов в газике, когда машина остановилась у ее подъезда.

— И они ничего об этом не скажут, и я про это ничего не скажу, — твердо ответила Елена, открывая дверцу машины. — Успокойся, я их обворовала.

— Кто бы сомневался, Ленок! — с облегчением заржал Венька.

Машина уже отъехала, а Лена все возилась с цифровой защелкой на двери подъезда. Вдруг прямо на нее из сугроба, наметенного возле кустов сирени, выпрыгнул страшный, лохматый человек небольших размеров.

— Совсем спятил, да? — ворчливо спросила его Лена. — Напьются, сволочи, потом прыгать начинают!

— Я сють зопу не отмолозил, пока тебя, девка, тут здал, — с укоризной ответил ей человек, отряхиваясь от снега. — Сё хоть того музика из масинешки с собой до утла не взяла?

— Веньку, что ли? — с преувеличенным негодованием спросила Лена. — Больно он мне нужен!

— И-их, дула! — устало сказал мужчина, легко справляясь с замком на подъезде, — все бабы знают, для сего им музики, только плокулолси не знают… Щас он напьется у себя в обсезитии и плодлыхнет до утла, а нам бы щас он так сгодился, так бы сгодился… За мной иди, дула, тихонько… Ладно, если они в квалтиле здут, а то ведь и на лесенке слёпнуть могут…

Враз обострившиеся прокурорские чувства подсказали Лене, что старичок диковатой наружности нисколько ее не обманывает. В груди похолодело, а под желудком возникла такая же пустота, как в тот день, когда она в рамках режима усиления обшаривала подвалы домов в Желтовском районе вместе с СОБРовским взводом. В одном из домов они наткнулись на цыганский склад ворованного у государства и граждан имущества, наркоты и оружия в тот самый момент, когда пять здоровенных субъектов и несколько ихних противных баб перетаскивали все в УАЗик, чтобы перевезти свое добро на новое место. После вынужденного веселья того вечера — благодарность в рапорте и премия в пятьсот шестьдесят рублей воспринимались прямым издевательством.

В подъезде было совершенно темно. Старик, начал осторожно подниматься наверх, нашаривая стенку с облупившейся масляной краской правой рукой. Левой рукой он прижал Лену к стене, легким похлопыванием по кителю разрешая сделать шаг за своей спиной, точно так же, как Венька Сухов, когда они шли с ним в квартиру на улице Маршала Василенко брать стрелка из берданки, спятившего от безработицы и недоедания.

Перед ее квартирой старик остановился и, наклонившись к самому лицу Лены, обдав ее запахом лука и парного молока, одними губами прошептал:

— Девка, а двель-то у тебя отклыта! Они, однако, в квалтиле сидят! Сто делать будем? Мозит, свалим к едлене-фене?.. Ладно, ты здесь сиди тихо, в угол к баталее плизмись! Сам сисяс лазбелусь! Ты молси и не дысы дазе!

Вынув из-за пазухи какой-то предмет, металлическим блеском сверкнувший в мутном свете луны, и повесив его поверх оленьей куртки, старик осторожно снял заплечный мешок. Неслышными движениями он достал из него какое-то блюдо и короткую палку. Сунув Лене мешок на сохранение, он прошептал:

— Делзи клепко!

Потом вдруг выпрямился во весь рост и на весь подъезд завопил:

— И-я оё-хохо! И-я оё-хохо!

Это самое «хохо» он подвывал на три октавы ниже, сопровождая каждый слог гулким ударом палки в блюдо.

«Мать чесная! — подумала Лена. — Это же у него бубен!» На минуту Лена с ужасом представила, что уже завтра на НТВ будут рассказывать, как она, естественно, пьяная в дупель, в мятом кителе, приперлась домой с северным шаманом и цинично устроила дикие камлания в подъезде для поддержания своего дешевого авторитета. Вцепившись в мешок, прокурорша прижалась к стояку центрального отопления и зажмурилась…

Из-за двери ее квартиры донеслось странное пощелкивание и шипение. Потом дверь скрипнула и кто-то выполз на голос шамана. Лена твердо решила ни в коем случае не открывать глаза, потому что по слуху поняла, что этот выползень запросто забрался на потолок непосредственно над шаманом, выпрыгнувшим на нее из сугроба. Только теперь, после всего этого гадкого дня до Лены дошли, наконец, слова покойной мамочки: «Лена! Я ведь тебя не для прокуратуры гребаной рожала, корячилась, до ушей вся порвалась! Что ты за дура-то, Лена?»

А этот кто-то омерзительно шипел под потолком и царапался. На плечи и за шиворот кителя Лены сыпался с потолка мел, но она твердо знала, что ей надо лишь внимательно сейчас прислушиваться к пению лохматого гражданина и гудению бубна, от которого под ее ногами вибрировала сама железобетонная плита лестничной междуэтажной площадки…

Лена упорно не открывала глаза, пытаясь прикрыться мешком, даже когда чьи-то цепкие руки потащили ее по лестничному маршу в квартиру. Она открыла глаза только тогда, когда кто-то ее участливо спросил:

— Ты головой-то не сизнулась, девка?..

Ни за что бы не удалось Лене одной уничтожить эту проклятую ручку. Не зря все-таки так рекламировали эти «паркеры», поскольку ручку не брал огонь, а от оставшейся святой воды она только покрывалась какими-то кровавыми разводами. Бить по ней молотком среди ночи Лена настрого запретила Василию Еремеевичу из-за соседей. Наконец, Василий Еремеевич, героически спасший Лену от неминуемой смерти, потребовал, чтобы она прочла ему то самое письмо, из-за которого стащила ручку у господина Восьмичастного. Выделив для себя фразу Будяковой о том, что Лене ни в коем случае ничего нельзя писать этой ручкой, шаман долго думал, раскачиваясь из стороны в сторону на корточках. Потом он твердо заявил, что духи разрешили ему написать несколько ласковых слов этой самой ручкой с приветом владельцам хитрого устройства от их северной сторонки.

Он громко запел свою незатейливую песню, нещадно ударяя в бубен, совершенно не считаясь с тем, что шел уже двенадцатый час ночи. Василий Еремеевич прыгал на кривых ногах вокруг зловещей ручки, и Лене вовсе не блазнилось, что ручка вертится сама собой, каждый раз поворачиваясь к поющему чукче золоченым острием. Потом удары по бубну слились в тот же странный гул, от которого под ногами у Лены, в такт этому гулу начал раскачиваться пол, перед глазами все закружилось и поплыло. Однако острым прокурорским глазом она заметила, как гражданин Идельгетов схватил ручку и быстро написал ею в воздухе несколько странных знаков. Знаки белым дымком, пошедшим из ручки, на минуту зависли в воздухе, а затем тихо осели вниз. Василий Еремеевич тоже опустился на пол, в изнеможении застонал и провалился в беспамятство. Из его рук упала ручка, блеснув никелированным боком, и прокурорское чутье вновь подсказало Лене, что это уже была самая обычная ручка ценою в 240 баксов, продававшаяся в единичных экземплярах в магазине для богатых на улице Карла Маркса. Лена подумала, что, когда все утихнет, она этой ручкой будет с шиком заполнять протоколы допросов, пускай все подследственные обзавидуются. Будто в ответ на ее мысли завозившийся на полу старый чукча высказал вполне трезвую мысль: