Стихотворения и поэмы - Михаил Луконин

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Год прошел.К Сталинграду иду я, встревожен:«Мать и сестренка на Тракторном были.Что теперь?»— «Не волнуйся», — утешает Сережа.«Знать бы: переправились или…»День и ночь                      к Сталинграду мы идем по Заволжью.К нам доносится грохот сквозь облако пыли.

Ночью тучи закрыло,                                     пламя по горизонту.«Сталинград!»Мы глядим, примостившись на крыше.В эту ночь мы пришли к Сталинградскому фронту.Первый взвод батальона прямо к берегу вышел.

Час на отдых нам.                                 «Спать!» — приказанье комбата.В дом стучимся. Темно в переполненном доме.«Сталинградские дети тут, тише, ребята».— «Дети?»— «Вот они, на полу, на соломе…»Душным заревом взрывов полнеба объято,гул разрывов доносится слева и справа.«Поднимайся!..»— «Нам нету дороги обратно!Сталинград! Сталинград!.. Город мой!..»

Переправа……Лет восьми я узнал,                                      что родился в России.Пастухом,                    провожая коров на рассвете,мимо мира, где травы парные косили.Мне об этом шепнул набегающий ветер,и звезды тогда рассыпались тут же,под крышами нахохлились птицы,и я боялся бегать по лужам,чтоб в небо                     нечаянно                                        не провалиться.А мне говорили, что неба немало!Что мир на России не сходится клином.И заграница передо мною виталафранцузскою булкой,                                     немецкой машиной…Я не спал иногда, распаленный, в обиде,тихонько сжимал я усталые веки,чтобы только хоть ненадолго увидетьчужеземные страны, чужеводные реки…Но вражья каска в огороде ржавела,и сшили узду из трофейного ранца,и мне не нравилось рыжее тело,гнилые зубы пленного иностранца.Ночи неясными снами грозили.Думал я:                       но родись на земле иностранной,я б тогда ни за что не увидел России,был бы я у чужих,                               не увиделся б с мамой.Я бы не бегал за телегой вдогонку,не побывал бы на заревом сенокосе,никогда не увидел бы нашу доенкуи свинцовые волны на Волге под осень.Я забывал в ту минуту охотно,что сестры мои — задиры и злючки,что доенка не слушается,                                               бегает к копнам,а поле, если бежать, подставляет колючки.Я прощал это всё!                                Забирался на крышусмотреть, как закат опускается, розов;там мне ветер, тот, что пшеницу колышет,погладит голову, тихо высушит слезы.Ветер тянет дымок,                                   мне лицо утирает;это ветер степной.                               Он ответит, только спроси я:«А где я родился?»И ветер от края до края,от колоса к колосу, шепчет:                                              «Россия… Россия…»В семнадцать, слепое волненье осилив,шептал я косичке, закрученной туго:«Хорошо, что мы оба родились в России!Ведь мы же                         могли                                     не увидеть друг друга!..»И я полюбил Россию, как маму.Полюбил,                 как любимую любят однажды,полюбил, как парус, набитый ветрами,как любят воду,                              умирая от жажды……Я глаза открываю, вижу черное небо.

Голову кружит огненная дремота.Я проваливаюсь в тяжелую небыль.Шум в ушах…«Не вставай!» — мне командует кто-то.И тут же разрыв бьет песчаной волною.Хлещет вода, топит в тягостном громе…Снова тихо. Кто-то рядом со мною.«Что случилось?»— «Бомбой нас, на пароме…Я — Руденко Семен, из вашего взвода.Ты ранен. Тонул. Прямо там, у парома.Я доску поймал, помогал вот Нехода.На доске мы приплыли. Вот мы и дома».Мы лежим на песке.                                  Волны падают в ноги.«Подожди-ка, сейчас приведут санитара».— «Где Сережа?» — закричал я в тревоге.В рот мне хлынула гарь бомбового удара.Я трогаю лоб: «Да, заметная ранка!..»— «„Фронт второй“ открываю», —                                                       сообщает Нехода.У него на коленях консервная банка.«Ишь рисунок! Смотрите — подходящая морда!»— «Это автопортрет», — произносит Сережа.«Что ж, воюет союзник, торгует тихонько,где свининой, где свинством…»— «Да, личность похожа.Тут и надпись, смотри-ка: „Свиная душонка“…»

Сережа нашел нас тогда, в том ненастье.Через неделю я отлежался в санчасти.

Я за домом слежу, за обломками лежа.Двадцать девятое октября.                                                      «Что за дата?Не знаешь ты случайно, Сережа?»— «День рождения твой! Вот забыл, голова-то!»Двадцать четыре — молодость человека!Двадцать четыре.                               Мы становимся старше.Середина двадцатого века.Продолжается биография наша.День рождения первый —                                         полыхают зарницы.Двадцать четвертый —                                     опять канонада.Первый день —                          побеждает Царицын.Двадцать четвертый —                                        битва у Сталинграда.«Вот судьба, — ребята вздохнули, —двадцать четыре огненных года!»

Двадцать четыре! — ударяются пули.Двадцать четыре…«Посмотри-ка, Нехода!»— «Идут, — говорит он, — поднимайтесь, ребята!»Мы через улицу перебегаем рывками.«Двадцать четыре!» —                                        выхлопывают гранаты,и пули то же высвистывают о камень.«Там вон клен у обрыва водою подмыло,я когда-то ходил тут в любви признаваться».Сережа спросил:                              «А давно это было?»— «Двадцать четыре минус восемь —                                                                   шестнадцать!»— «Как же ты день рожденья забыл, голова ты!Что ж, пожелаю многие лета…»«Двадцать четыре!» —                                          обрывают гранаты.«Двадцать четыре!» —                                             выплескивает ракета.«Опять нам срывают твои именины!»— «Вон, идут».                           — «Выходи!»                                                И от взрыва до взрывамы —               вперед и вперед…«А может, и миной, —                                 думаю я, —                                                  клен столкнуло с обрыва?!»

Взвод наш испытанный рассыпан не густо.«Ну, вперед! Ну, еще! Поднимайся, Алеша», —шепчет Сережа мне.                                 Я разделся,                                                      но груз-то —станок пулеметный —                                         не легкая ноша.Слева Нехода бежит с автоматом.«Ура-а-а!» —                            и зигзагами приближаемся к дому.Взводный крикнул:                                «Вперед!»                                                    И рванулись ребята.И бежим мы по кирпичному лому.Дом гудит.                   Мы — по лестницам, пробивая дорогу.Наш пулемет в оконном проеме,к фашистам не пускает подмогу.Вот опять.                «Начинай!» — я командую Семе…Площадь Девятого января на ладони.Немцы перебегают, пропадают — и сновавстали.              Сема открывает огонь — иплощадь пенится от огня навесного.«Вот так так! День рожденья! —сверху спрыгнул Нехода. —Из-за этого стоило, пожалуй, родиться!Ключевую позицию заняли с ходу,слышали? Благодарит нас Родимцев.»

«Танки!» — крикнул Нехода — и вниз куда-то.Да, два танка выходят на нас от вокзала.Сердце дрогнуло.                                «Не отступим, ребята!» —Голос Сережи громом пушек связало.Кирпичные брызги прянули в спину,пыль окутала всё.                                   Сквозь просветытанки вижу. Вижу немцев лавину.«Бей, Руденко, пора!»                                         Он молчит.                                                             «Сема, где ты?..»Он свалился к стене. Я ложусь к пулемету,вижу — миной гусеницу распластало.Мой огонь уложил на булыжник пехоту.Над танком крутящимся пламя затрепетало.А от дома на площадь «ура» полетело.Танк второй повернул — и назад.                                                            «Сема, Сема!»Я к стене привалил онемевшее тело.«Стой, я сам. Отошли?»                                    — «Нет, на месте мы, дома…»

Ночь неожиданно на землю упала.Собрались мы. Сему перевязали.                                                              «Ну что же,сколько нас?»                          — «Десять с Семою».                                                                  — «Мало.Взводный умер. Нас мало. Командуй, Сережа».— «Что же делать? Нас мало. Начнется с рассвета».— «Что ты?! — вспыхнул Сергей. —Нас почти что полвзвода…»Я чувствую сердцем тепло партбилета.«Здесь есть коммунисты!» — поднялся Нехода.День за днем.                       День за днем                                                       мы живем в этом доме.Мы живем!                      И фашисты не вырвутся к Волге!День за днеммы живем в этом яростном громе,и не могут нас выбить фашистские волки!

Ночью седьмого — ноябрьская стужа.Я вышел на смену продрогшему Семе.Улегся у пулемета, снаружи.Ветер холодный насвистывает в проеме…

«.. Я люблю тебя», —                                       говорил я, краснея,прямо в ухо, маленький локон отбросив.И луна поднимается над водою,чтоб увидеть,                           как начинается осень.Клен повис над потемневшим обрывом.Листья падают, не могу их собрать я.А ветер, набегая порывом,трогает шелестящее платье.«Нет, ты взгляни, как красиво!»А ветер всё набегает с размаха.«Мы могли не увидеться, скажи-ка на милость! —говорю я                    и замираю от страха.—Спасибо тебе, дорогая отчизна!Волненье меня затопило наплывом.Тебе я обязан всем в жизни.Слышишь, родина, я родился счастливым…»

Выстрелы вспыхнули.                                           Вижу, что-то маячит…«Стой!»            — «Свои мы!»                                             — «Проходите по следу…Сколько вас? Отделенье? Пополнение, значит!»— «Мы приказ принесли,                                            есть приказ на победу!..»Мы укрылись плащ-палаткой крылатой,зажигалку я чиркнул движением верным.«Седьмое. Приказ вот. Трехсот сорок пятый…»Мы друг к другу прижались,                                               как тогда, в сорок первом.«Настойчиво и упорно готовитьудар сокрушительный!..»                                            Мы откинулись снова.«Кто подчеркивал тут?»                                       — «Сам Родимцев, должно быть.Он газету вручил!»                                — «Значит, что-то готово!Понимаете, раз уж сказано — будет!Слово нашей армии свято!Сталинград — мир для мира добудет!Разбудите парторга Неходу, ребята…»

В ноябре ветер вьется, неистов,в декабре пальцы греет ствол автомата.В январе…«Мы тебя отстоит от фашистов,Сталинград наш!..»— «Наступленье, ребята!»Вода снеговая в неостывших воронках.Фашистские трупы падают на мостовые,а лед на Волге потрескивает звонко,чтобы волжскую воду не увидали живые.«Ого! Январь! Веселая вьюга!»Мы вглядываемся в похудевшие лицаи смеемся, узнавая друг друга:как будто бы выписались из больницы…«Вот здесь,                      ты помнишь, мои именины.Нет, ты только подумай над этим…А клен-то, конечно, подрезали мины,чтоб разлучить нас                                    с шестнадцатилетьем…»

К станции Котлубань выезжает машина.«Четыре ноль-ноль.                                      Что-то нет их, ребята».— «Значит, ждет их другая кончина,раз не явились принимать ультиматум…»

Артиллерия грянула сразу —не попадает камень на камень,не попадает зуб на зуб,и в рукава не попадают руками.И пошли мы обжигающим валом,волной израненной, но живою,пока не выполз из штабного подвалафон Паулюс —                           и руки над головою,пока, прихрамывая, нарушители миране потекли по городу вереницей,без строя, не соблюдая ранжира,опуская почерневшие лица.

Мы с Сережей у Тракторного завода,где Мечетка пробирается в иле,для того чтобы перед новым походоммаленькой поклониться могиле.Когда-то я шептал, обессилев,что, родись я в стране иностранной,я б тогда ни за что                                не увидел России,был бы я у чужих,                                не увиделся с мамой.

«Мама моя!                         Я с тобой не увижусь.Я не предвидел опасением детским,что иная земля пододвинется ближе,чтоб разлучить нас                                фугаской немецкой.Я прощаюсь с тобой перед дальней дорогой…Мама, мне рассказать тебе надо…Идут твои дети неотступно и строгов наступление от стен Сталинграда.Мама, слышишь, зовут нас, мы уходим, пора                                                                                  нам.Я становлюсь перед могилкою на колени.Я тебя не увижу…                             Прощай, моя мама!..»Дорога к миру — лучшее из направлений.

«Ну, Алеша!..»— «До свиданья, мой милый…Сережа, не расставались ни разу».— «Что же делать?                                 Время нас научилоподчиняться боевому приказу».Мне, Неходе и Семе —                                         в тыл,                                                     на танках учиться.Сереже —                звездочку на погон пехотинца.«Помнишь, как мы выходили из окруженья,женщины хлеб почерневший нам выносили,чтобы только мы снова                                           обратились в движеньес оружием                   по просторам России».— «До свиданья!» — повторяет Сережа.А сами не верим еще в расставаньеи отвернуться друг от друга не можем,для того чтоб меж нами легли расстоянья.«Ты не забудь меня!» — говорит он.                                                                И тут жек дыханью моему подкатывается комочек,воротник гимнастерки становится туже,а минуты расставанья —                                         короче.«Ты помнишь, как мы уезжали впервые,на фронт               из Москвы вырывались упрямо.И меня              твои провожали родные,и меня             поцеловала твоя печальная мама.Мы весело отмахали любимым,мы тогда не задумывались над такими вещами…Маме я обещал привезти тебя невредимым.Как же теперь мне выполнить обещанье?..»— «Ты помнишь Селезневу-мамашу?»— «А учитель Остужев, следит он за нами?»— «Они ведь победу отпразднуют нашу.Мы выдержали сталинградский экзамен!»

Из штаба мы выходим ватагойи говорим притихшими голосами,а ветер перебирает наши бумаги,чтобы развеять разноголосицу предписаний.«Ты теперь не забудь без меня этой даты».— «Даты, какой?»— «Не запомнишь… едва ли:двадцать девятое октября? Голова ты…»— «День рождения.                                   Так и не пировали…»Ветер щеки надувает всё туже,старается так, что птицы смеются,а он всё дует на прозрачные лужи,как будто чай попивает из блюдца.«Будьте дружней», — наставляет Сережа.— «Учиться не время..»— «Объясни им, Нехода,Сталин шлет — значит, танки нужны!                                                               Я бы тожес вами поехал…»— «Не отпустят: комвзвода!»— «Алеша, ты напиши, между прочим,с Неходой и Семой веселее вам вместе».— «Но Сема беспокоится оченьо своей кировоградской невесте», —пошутил я неуместно и грубо.«Ну, не сердись. Ты ведь любишь? Чего же!»— «В Кировограде будет встречать тебя Люба,вот увидишь», — обнял Сему Сережа.«Ну, Алеша, я тебя не забуду.Много пройдено вместе!»                                                  Он подал мне руку.«Но ничего, враг один у нас всюду.Это тоже нам облегчит разлуку».Как говорится,                          друг мне мой дорог,но и к врагу я прислушаюсь тоже:дружески скажет мне друг, что могу я;враг же научит тому, что я должен.Да, враг научил нас!«Ну, до свиданья!До встречи в отвоеванном мире,до радости, обновленной страданьем,до пира на московской квартире».— «Дай руку».Прощаемся. Что же,в день мира сойдутся пути наступлений.«Давай поцелуемся».— «До свиданья, Сережа».

Дорога к миру — лучшее из направлений.

В Курской области за Обояньюесть станция Прохоровка у мелового завода.Мы запомнили это названьелетом сорок третьего года.А лето развернулось на диво,в зелени пашен и перелесков,и стрижи трепещут пугливонад мотоциклом, пролетающим с треском.Дорога боевая пылитсянад гусеницами машин многотонных.Заглядывая в почерневшие лица,солнце поворачивается, как подсолнух…Соль на гимнастерках в июле,травы, обожженные летом, птица,подражавшая пуле,бабочка над лужком многоцветным.Яблоки, поджидавшие сбора,картошка с нового огорода,на кухне — торжество помидора,розового, как лицо у начпрода.А танки всё продвигаются наши.Механики неподступны и строги,и командиры, примостившись у башен,помогают им разобраться в дороге.Легковые идут вереницей,грузовики разгуделись, как пчелы,везут автоматчиков и пехотинцев,в пыли, похожих на мукомолов.«Мессера» пролетают над нами так,что трава становится на колени.Мы теперь видим своими глазами,что фашисты повели наступленье.Солнце боевое восходит,земля заклубилась в громе и гуле.Вместе с нами в великом походеРоссия дорогая, в июле.Да здравствует бой за правое дело!Дым от брони поднимается горький,солнце запыленное селона белые гусеницы «тридцатьчетверки».

«Где-то теперь наш Сережа?» —я о нем вспоминаю частенько.«Может, в засаде где-нибудь тоже,как мы с тобой», — улыбнулся Руденко.

Я к пушке подвигаюсь поближеи к люку пропускаю башнёра.Сема выглядывает.«Я вижу!..»— «Видишь?»— «Вижу!»— «Почему же так скоро?»Я в прицеле их бока различаю.Вот они. Вот у нашей засадыдвижутся, грохоча, — ивыстрел опрокинулся рядом.И снова, распарывая воздух,броненосец наш пламенем облизнулся.И еще раз зажигательный, как ракета,к «тигру» оранжевому прикоснулся…«Посмотрите, ребята, теперь не потушат!»— «Ого! И этот задымился, ребята!»И запылали горбатые тушидвух «тигров», раскрашенных в цвет заката

На Прохоровку непрерывным потокомкатились всё новые фашистские танки —«пантеры» и «тигры».                                        Мы к вечеру толком,подробно их изучили с изнанки.Встречный танковый бой, как пламя, разроссяземлю поджег, утопил ее в гуле.Стоит за нами в травах и росахродина, расцветая в июле.

Третий раз поднимается солнце над полем,враг бросается с отчаянным ревом,а мы всей силой, напряжением волиударом отзываемся новым.

Вчера сгорела наша машина.Не стало радиста — бойца Сталинграда.Сегодня на новой, вот у этой лощины,мы ответили, расколов «фердинанда».Мы сидим у машины.                                      На шею, за ворот,муравьи наползают.                                     Затихло..                                                          «Идем-ка„фердинанда“ посмотрим. Удобно распорот…Вот убитый фашист».                                     — «Это ты его, Семка!»— «Нет, это ты, когда он из люкаобливал нас свинцом, сам огнем ошарашен.Возьмем документы, пожалуй.                                                     А ну-канужны они, может, разведчикам нашим.»— «А вот фотокарточка!                                            Девушка в грусти…Стой-ка: Кировоград…                                       Имя русское с краю…»— «Дай-ка мне, — просит он, —                                                  мы ее не упустим!Я найду ее. Дай-ка, — может, узнаю!»— «Кто?» — спросил я и заглох на вопросе.С трудом разводя побелевшие губы,он имя, знакомое мне, произносит:«Люба?.. Это она!..                                    Фотокарточка Любы..»Он уходит, шатаясь, к убитому в поле.«Руденко! — кричу я. — Не ходи туда, Семка!»Я его догоняю. Он стонет от боли.«Вот измена ее, — говорит он негромко.Он смотрит на фото. —                                       Как лицо мне знакомо!..Что же это, Алеша?» — шепчет он, замирая.«Ты порви это, ты забудь это, Сема!..»

В дыме,              в грохоте поле                                        от края до края.День четвертый мы начинаем атакой.Жара поднимается.                                      Расстегнув гимнастерки,мы срослись с нашим мчащимся танком,с грохотом нашей «тридцатьчетверки».

И вот            пятнадцатого июля,уползая на передавленных лапах,враг разбитый покатился, ссутулясь,от Прохоровки, направляясь на запад.О, солнце после душного дыма,шаг по направленью к победе!Посевы на нашем поле любимом!«Тридцатьчетверка», на которой мы едем!«Посмотри, — говорю я, — вот поле разгрома!„Тигры“ еще продолжают дымиться,эсэсовцы расположились, как дома,в землю уткнув искаженные лица.Бельфингеру надо бы бегать за нами,чтобы иметь доказательства в споре, —для наблюдений над арийскими черепамиздесь ему хватит лабораторий».

Нехода кричит:                            «Ничего, будет время —вернемся мы к миру, опаленные дымом,и процесс показательный устроим над теми,над теми, кто изменяет любимым!».— «Нас полюбят! Мы красивые, Семка! —говорю я.—                      Научились мы драться!Ведь это наша с тобой работенка!..»Руденко пробует улыбаться.

Солнце оседает за полем,растягиваются лиловые тени.Мы «тридцатьчетверку» заправляем газойлем,потом садимся —                                    котелки на колени.Командующий, наблюдая за нами,очки снимает, чтоб глаза отдохнули.Усталыми улыбаясь глазами,выпрямляется на брезентовом стуле.Когда же                   запад затушевывается закатоми восток поворачивается к восходу,он, смирно став перед аппаратом,докладывает о сраженье народу.А мы — по машинам!..                                       Нам лучшей не надокоманды!                  Развернулись мы круто.— «Вперед!» — это лучшая боевая командаи направление боевого маршрута.

Июль неистовствует на исходе.Солнце готово вскипятить водоемы.Воротники расстегивая в походе,по Украине раскаленной идем мы.Пшеница кивает нам колосками,усики по ветру растопырив,и шепчет:                                                       «Посмотрите-ка сами,как я изранена остриями разрывов».Птицы кричат нам:                              «Проходите скорее —видите, некуда нам опуститься».И мы спешим.                           Запылились и загорелинаши похудевшие лица.А ветер, срываясь с прикола,толкает нас с небывалою силой.Дом помахивает вывеской:                                               «Тише. Школа!»И мы уходим, чтоб тишина наступила.«Спешите!» — нам кричат перелески.«К миру!» — зовет нас пожарища запах.И Лопань в серебряном переплескеповторяет нам:                            «На запад, на запад!»

Белгород уже дышит свободно,но бой к нему еще доносится глухо,а теперь мы прорываемся с ходу,сразу — в Золочев и Богодухов.Выстрел наш поднял по тревогефашистов полусонное стадо.«Тигры», зажженные вдоль дорогиогнем подкалиберного снаряда!Самолетами перечеркнуто солнце.В траву бы запрятать обожженные лица,воды холодной зачерпнуть из колодца —и вперед,                       чтобы не дать закрепиться.Пленные потрескавшимися губами«капут» выговаривают пугливо.Но мертвые, распластавшись рядами,высказываются более красноречиво.

Двадцатого августа                                    ночью, взрывами взрытой,немцы в панике бросились,                                               не предвидя отсрочек,по единственной дороге,                                             открытойиз Харькова на Люботин, на Коротич.Наш танковый взвод,                                         получив задачу,мимо Коротича,                              ночью душной и темной,к шоссе прорвался и свиданье назначил,с убегающей немецкой колонной.Пушки, высунув белые жала,так грохотали, что машина взлетала,дорога раскачивалась и визжалав крошеве раздавленного металла.Радисты к пулеметам пристылии, прицеливаясь в самую гущу,поворачивая дуло, косилитак, что ноги подкашивались у бегущих.

«Стой!» — крикнул Сема, вырываясь из люка.Механик затормозил.                                          Я гляжу удивленно:у разбито