Стихотворения и поэмы - Михаил Луконин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
143. ДОРОГА К МИРУ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Итак, я тетради прочел…
Но сначала об этом…О том, как в отошедшем году, расцветающим летом,я сидел на скамье на Гоголевском бульвареи завидовал то ли семье, то ли просто любящей паре.
«Приехал!» — шептала она.«К тебе!» — отвечал он.«Скучал ты? — спросила она.— Я дни отмечала…Закончил! — смеялась она. — Я в газете видала:ты строгий стоишь там,над морем огня и металла.Ты добрый сегодня, средь этих деревьев зеленых…»(Неприлично, конечно, подслушивать шепот влюбленных!)Радиорупор рассказывал о загранице.Из-за океана война кулаками стучится.Фашизм обгоревший из черного зданья рейхстага,как вирус, пролез под крыло многозвездного флага.«Опять это самое, слышишь, Алеша? Похоже?»— «Похоже, — ответил, — так было когда-то; ну что же,мы этот фашизм на войне изучили недаром!Мы знаем, что нас он боится… Ты помнишь, Тамара?..»
Дымятся костры на Арбате, всё в громе и гуле,лопаты песком сыроватым на площадь плеснули.На Гоголевском, на Никитском, и справа и слева,взвивается грохот и дым трудового нагрева.Отброшены в сторону каменные мостовые,ярко желтеют раскрытые недра земные,лежат у садовой ограды трамвайные рельсы.Шпалы вынуты. Кончились громкие рейсы!Катки расходились туда и сюда, завывая,всей тяжестью топчут былые дороги трамвая.А площадь, ладонь раскаленная, поле Арбата,уже засияла широким простором наката.А дальше пройдись по Москве, полети над Москвою —все улицы ширятся и зеленеют листвою.Страна наряжается. Праздничны смелые лица.К коммунистической жизни готовится наша столица…
Я задумался — и мечтой уходил постепеннопо лестнице лет, по пятилетним ступеням.Я вижу —пришла к коммунизму передовая колонна,уже в коммунизме идут знаменосцы, над ними — знамена…Серп и молот в колосьях — герб мира — проносят колонны.Советский Союз — впереди, вослед — миллионы.В цехах и на поле работа кипит, не смолкая,высокою целью труда людей увлекая.Шумят над страной дубравы полезащиты,от боли защиту нашли, но больше — ищи ты!
Радиорупор вещает об атомных бомбах,фашисты их за океаном копят в катакомбах,оружьем гремят, готовя грядущие войны.
Соседи мои на скамейке смеются, спокойны.«Пора на вокзал нам, Тамара». — «Алеша, Москва-то!Двадцать девятое скоро! Октябрь! Знаменитая дата!»— «А вот посмотри-ка — тетради о юности дальней!..»— «Что такое?»— «Записки тех лет,мой дневник госпитальный…»В руках у нее негромко раскрылась тетрадка,лицо заслонила веселая светлая прядка.
А радиорупор: «Эскадры… Дивизии… Атом…»
Шли девушки мимо —новым, широким Арбатом.Я думал о юности, о войне, о разлуке,мне виделись верные губы и милые руки,прощанье мерещилось мне и печальные дети,потом — возвращение к юности, к вам на победном рассвете.Радиорупор…
Но где же влюбленная пара?Я ищу их глазами, выискиваю вдоль бульвара.Зачем они мне? Но я сожалею тревожно.«Вот, — думаю я,— как странно задуматься можно!»Я поднимаюсь и замечаю вот этитетради, его дневники, в пожелтевшей газете.Беру их, бегу, влюбленных догнать бы: «Забыли!..»Ни адреса нет, ни фамилии…
Это не вы ли?Это не вы написали всё это, ответьте?Как найду? По какой я узнаю примете?Это вы, или я, или тот вон высокий прохожий,на меня, и на вас, и на многих и многих похожий?Это кто написал? Не знаю я.
В ясном порядкеэти записки сложились, тетрадка к тетрадке.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Тетрадь первая ТЯЖЕЛЫЙ РАССВЕТПервый раз я увидел рассвет с неохотой,помедлить просил, но этого не случилось.Ночь отпрянула, и над краем болотасолнце холодное просочилось.Командир отделения как стоял в плащ-палатке,так стоит. И дождь всё так же струится.Нас осталось не многопосле огненной схватки.Нам надо сквозь заслоны фашистов пробиться.Сколько нас? Пятеро. А патронов двенадцать.Сколько нас?Мы еще не знаем об этом,еще в живых никто не может считаться,пока не выстоит перед этим рассветом.Нет, не дождь…Теперь изменилась погода.То, что было дождем, становится снегом.Первый снег. Первый снег сорок первого года!Первый выстрел — за вспышкою следом.«Вон идут!» — говорит командир. Стало страшно.«Самое главное — встать нам. Гранаты проверьте,приготовьтесь, мы пойдем в рукопашный.Плен страшнее и мучительней смерти!»— «Ну, Сережа! — Я гляжу в его глаза голубые,русый чуб его смят порыжелой пилоткой. —Мы пробьемся?» — — «Пробьемся!Нас ведь родина ждет! Мы нужны ей!»Снег на землю идет торопливой походкой.Лес вдали — в снеговом пересветеМетров за сто, через болото, деревня.Солому на крышах разбрасывает ветер.Немцы там. И в лесу. Вон бегут меж деревьев.По земле резануло. Мины чавкнули разом,пулемет застучал, и траву зашатало…«Ну, вперед!..» Я охватываю глазомлес, и поле, и небо, и всё, что попало.Сотня метров! Я плыву сквозь болото,нет, тону, нет, плыву еще, в тину влипая.Сердце держит меня и зовет: жить охота!..Пули булькают около, как в картине «Чапаев».Вот осока, поскорее вцепиться,и — последний рывок. И опять всё сначала:мина — взвизгнула.В землю лица.Мокрой землей по спине застучало.Рядом: «Ой! Ранен в сердце! Прощайте!..»Но встает и пошел. Я тогда разозлился:«Что ж ты врешь?» — «Я ошибся, ребята!..» —только сказал он и, шагнув, повалился.Вот деревня. Вперед! Немец — вот он!Р-раз — в упор! — и в коноплю, перебежкой,огородами, по дворам, за ометы.Жизнь подпрыгивает — то орлом, а то решкой.«Эй, Сережа, скорей — в лес, к дороге!»Мы бежим. Я оглянулся и вижу:немцы. Зубы их, руки и ногив сотне метров.Всё ближе, всё ближе…«Есть граната, Сережа?» — «Нет, вышли!Ни патрона в винтовке». Вот роща.«Хальт! — у самого уха я слышу. —Ха…»И сразу — огоньками на ощупь —пулемет полыхнул у меня под ногами.Та-та-та!«Что стоишь-то! Свои же!»— «В лес беги…»Та-та-та!Немцы падают сами, —что случилось?..У пулемета, я вижу,парень лежит. «Вот спасибо! Ты кто же?Ты нас выручил…» Он молчит, обессилев.«Будешь с нами?» Он повис на Сереже.«Как зовут?»— «Тараканов… Василий…»Лес темнеет. Мы идем друг за другом.Мы молчим — лес молчит, осторожен,только веткой в лицо ударит упругой.«Мы пробились!» — говорит мне Сережа.Час идем, два идем. Живы, значит.Три часа. «Вася, не отставай. Ночь какая!Лес нас выведет,он укроет,он спрячет..»Так иду я, двух друзей окликая.
Рассвет расставил по порядку деревья,ветки выделил и листвою украсил.Вася падает. «Эй, Сережа, скорее!Подымайся… Ну, что с тобой, Вася?»— «Вы идите, — говорит он с тревогой. —Я ранен. Всю ночь там лежал с пулеметом.Вот — в боку». — «Что ж молчал ты дорогой?Мы тебя понесем». — «Нет, оставьте, чего там.Вы счастливые, вы придете, быть может… Харьков. Рыбная. Двадцать четыре… Тамара…»
Мы несем его. Я иду за Сережей.Вася бредит, разметавшись от жара.
Тетрадь вторая ВАСЯ«Ты видишь, Алеша, село на опушке?Идем туда! Умирает наш Вася.Молока ему, может, достанем полкружки…Вася, ты потерпи, не сдавайся…»— «Никого! — говорю я, выглядывая из-за омета.Ну, вперед!»Дом стоит. Входим в сенцы.Стучимся. «Ну, еще к нам кого там?..Что вы, что вы, тут же вот они — немцы!Вон, идут!» Да, идут, это вижу.Трое по улице прогоняют корову.«Шнель!» — кричат и подвигаются ближе.«Уходите подобру-поздорову…»— «Не успеем уйти. Два дня как не ели!»— «Ну, в сарай!..»Улеглись мы на сено. «Теснее, ребята!»А лучи золотыми ножами пронизывают щели.Бабий плач зазвенел за стеною дощатой.«Хальт!» — кричат. Повалили скотину.Корова ревет и ревет у сарая.К нашей стене пододвигаются спины.Щели потухли, по краям догорая.Ступая по сену, добираюсь до стенки.Что за немцы? Разглядеть бы получше.Кто такие? — Разгляжу хорошенько,пока другой не представится случай.Ага, вот стараются над коровой,закатав рукава. Я сигналю Сереже:«Иди-ка сюда. Вон один там, здоровый!»Ржет сутулый, и сиянье на роже.Хозяйка стоит молчаливо и прямо.Мать ее падает на колени — и сразу:«Пан!» — вскричала. Вася в сено отпрянул,у меня не попадает зуб на зуб.Старуху ногой отшвырнул и рявкнул сутулый.«Как? „Навозные люди“»,— перевел я, бледнея.«Браво, Эгонт!» — немцы ответили гулом.Я поднялся, чтобы было виднее.«Видишь?» — шепчет Сережа. «Молчите!Тише, Сережа! Хорошенько вглядись ты.Эгонт! — запомним, ты наш страшный учитель!..»Да, так вот они, вот какие фашисты!..
Немцы уехали, и хозяйкапринесла молока нам, поставила молча, хлеба дала. «Слышишь, Вася, вставай-ка,поднимайся, будем двигаться ночью».Он лежит вниз лицом, как в раздумье тяжелом.Я повернул его: «Не сдавайся, Василий…»Не слышит, будто куда-то ушел он.Капельки пота лицо оросили.«Я уйду! — прошептал он. — Ты не должендержать меня». — «А куда ты собрался?»Он вздрогнул. «Вы тут? Уходите с Сережей.Вы еще можете до наших добраться».— «Без тебя не пойдем, — говорю я, — понятно?»Простонал он: «А со мной не дойдете…Вы идите, — прошептал он невнятно,и горит весь. — …Передайте пехоте!..»Мы ходили по улицам, одни — туда, другие — оттуда.Передавали один другому телефон-автомат.Приходили за утренним хлебом, сдавали посуду,в институте учились строить жилые дома…Жизнь полыхнула прозреньем тревожным и резкимВ понедельник у военкомата становимся в пары.Год рождения? Двадцать один. Национальность? СоветскийДо свиданья.Не беспокойся, Тамара.«Товарищ командир, вы сказали „Тараканов“?Это я». — Я подхожу. «Я здесь».— «В строю отвечайте „я“, не болтайте руками».— «Хорошо».— «Не „хорошо“, а „есть!“…Собирайтесь! Тут вот мины поставить..Что? Ну да… Двадцать первая осень…Тамара… Не написал ни письма ведь…Эгонт… Эгонт…»
«Вася, ты успокойся!»— «Вася, Вася!» Но Вася не слышит.Сережа уложил его и накрыл плащ-палаткой.Звезды замерцали сквозь крышу.Рядом Вася, скрученный лихорадкой.Лошадь хрупает сеном, как жестью,где-то телега загромыхала по кочкам.Родина, мы с тобою, мы вместе.Сердце сжалось неподвижным комочком.Рассвет протянул свои щупальца выше.Я раскрываю глаза. Тишина, как на даче.«Вася, Вася!» Но Вася не дышит.Не встает он. Не поднимается. Значит…Мир разноцветный проплывает сквозь слезы.Мы проходим обезлюдевшим полем.Сиротливо нам кивают березы.«Вася! Вася!» — отзывается с болью.
Тетрадь третья УЧИТЕЛЬ ОСТУЖЕВ«Так учил я полвека. Возьмитесь, сочтите,скольких я научил. Теперь они держат экзамен.В огне ты, отчизна!» — вздыхает учитель.От окна на полу полоска рассвета меж нами.Мы сидим в учительской школы начальной,на каждом окне по географической карте.«Маскировка?» — говорю я печально.«Да, — отвечает он, — маскировка, представьте.Сначала была — от бомбежки завеса,теперь — от фашиста: он карты не тронет».— «Помогает?»— «Да, к школе у них пока что нет интереса,сейчас их больше привлекает коровник.Правда, раз навестили. Разговорились о книге„Сравнительное изучение черепов и влияньеих различий на ум“. Герр профессор Бельфингернаписал ее, как свое оправданье.По строению черепа преподносится вывод, —продолжает учитель, — по мнению арийца,все мы — я вот, все соседи и вы вот —обязательно ему должны покориться».— «Вот как? — говорю я. — Спасибо,я не знал, что до этой „науки“ додумались люди».— «Вот поэтому: либо мы уничтожим их, либо…»— «Нет, товарищ, другого „либо“ не будет!»— «Вот, смотрите, собрал я. Это их заготовка,—шкаф учитель открыл, — пригодится в учебе!Смотрите: вот плеть, вот это клеймо, вот веревка.Шкаф фашизма, отделенье наглядных пособий».Я смотрю на учителя — вот он стоит перед намии в глаза нам заглядывает строже.«Вижу, — говорю я, — вижу и понимаю!»— «Да, понятно», — шепчет Сережа.«Да, понятно, — говорю я. — Простите.Мы пойдем. До своих доберемся лесами.Мы вернемся сюда. Мы вернемся, учитель!»
Мы вернемся, свобода!Мы выдержим этот экзамен!
Тетрадь четвертая ЭХОКонец октября, а солнце — как в марте.Что с Москвой? Рассказывают, что немцыкружком ее обводят на карте.«Что же будет?» — спрашивает сердце.«Нет!» — повторяет Сережа упрямо.«А что, если правда?» — «Алеша, уйди ты!»— «А что же будет тогда, Сереженька, с нами?»— «Не знаю», — говорит он сердито.«Ты мог бы представить: вот Эгонт ударилтебя. А ты б поклонился, Сережа.А попробуй произнести это: „Барин“».— «Барин», — пробует он и краснеет. «Не можешь!А можешь представить: Эгонт важно и гордоидет по Москве, ты — слуга его — сзади.„Шнель!“ — кричит он на тебя во всё горло,и ты — вприпрыжку, чтоб не сердился хозяин.Глядят на тебя сотни окон,Тверской бульвар застывает от удивленья,и Пушкин на площади поворачивается боком,чтоб не видеть, как ты живешь на коленях…Не можешь ты быть ни рабом, ни рабовладельцем.Наш свободный удел нам оставлен отцами.Можешь удержаться, чтоб не крикнуть всем сердцем;„Советский Союз! Наша родина с нами!“…»— «Нет, не буду молчать я, ты слышишь? —крикнул Сережа так, что лес зашатало.—Не буду!..» Я схватил его за руку. «Тише!Рядом дорога, тут же немцев немало…»— «Я русский!» — «Русский!» — повторили березы.«Советский Союз! Ну-ка, немцы, послушай! —крикнул Сережа и стал облизывать слезы. —Смерть фашизму!..»Листья наземь обрушив, эхо от дерева к дереву мчитсяи слова Сережины по простору разносит,чтобы слышали небо, и поле, и птицы,и деревья, наряженные в осень.Потом тишина неожиданно наступила.Пулеметное эхо заметалось по веткам.
«Мы продвигаемся к родине, милый!..»Дождик прикрыл нас сиреневой сеткой.
Тетрадь пятая СЕЛЕЗНИХА«Эй, мамаша!»— «Ух, как испугали, сыночки!»— «Мы свои, не пугайся, сами пугливы.Посиди-ка, мамаша, вот тут, на пенечке».— «Чьи же вы и откуда? Далёко зашли вы!К Брянску идете? Брянск-то, он — вот он.Брянск давно еще назывался Дебрянском,дебри тут, бывало, росли по болотам…»Мы молчим. Лес сияет осенним убранством.«Говорят — по дорогам каратели рыщут,в Брянске люди висят на столбах и балконах…Говорят — заградители есть, выслеживают и ищут,и в тюрьму того, кто пройдет без поклона…»— «Мы лесами пройдем!» — «Понаставили мины!»— «Ночью, городом». — «Э-э-э… Стреляют в прохожих…»— «Не сидеть же нам тут, там мы необходимы!..Очень вы на мою мамашу похожи».
Мы стоим на освещенной поляне.Пни вокруг сидят в необдуманных позах.Лес шумящий оторочен полями,по вискам убелен сединою березок.Утро. Птицы мечутся между сосен.Тишь, как будто войны не бывало.В мире, кажется, только и царствует осень,к зиме выстилая лоскутное одеяло.
«Я-то в город. Хлеб вот в кошелке.Дочка там голодает. Всё забрали до точки».— «Кто, мамаша, забрал?»И ответила колко:«Уж не знаю и кто, вам виднее, сыночки…Вы куда-же? Домой направляетесь, что ли?Ну, а ружья зачем?»— «Ох, хитра ты, мамаша!»— «Ну вас, право! Я ведь так, не неволю…»— «Понимаешь, — говорю я, — там армия наша!»— «Что же, не бросили разве войну-то?»— «Как же бросить? Это только начало!»— «Значит, врет этот немец, закончили будто…А Москва как?»— «Стоит, как стояла!»— «Или радио есть — всё вы знаете больно?»«Ну, а как же без радио? Вот оно, слева!..»— «Значит, вон оно как! — сказала довольно. —Теперь уж пойду я! — и шагнула несмело.Опять постояла. — Ну, бог вам в помогу!Пойду. Вы, ребята, — со мною.Уж я проведу вас. Я знаю дорогу.Ходила к „железке“ тут каждой зимою».
И пошли мы по тропе за мамашей,за ситцевым, в складочках, в клеточках, платьем,дорогой посветлевшею нашей,в бой торопясь, поскорее к собратьям.Петляет тропа в самой чаще,меж стволов необъятных сосновых.«Не устала?» — «С чего?» — «Вы ходок настоящий!»— «Как же, это известно о нас, Селезневых!—Так ведет нас за собой проводница.Лес шумит в осеннем уборе…— Стойте тут! Не спугнуть бы нам фрица.Я приду…» И мамаша — в дозоре.
Насыпь уже начинает виднеться.Вот и мать помахала нам веткой.«Ну, пошли! Вон, сыночки, и немцына „железке“. Хорошо, что с разведкой!»— «Ой, хитра ты, мамаша!» — «А как же!Часовые фашистские ходят по шпалам».— «Ничего, мы небось не промажем».— «Как, мамаша?» — «Я уже загадала.Вот, сыночки: я полезу к „железке“ —бандиты ко мне. Будут зенки таращить.Вы того, через рельсы моментом,побойчее, да в сосновые чащи!»— «Ну, а вы?» &
